Вот уж о чем не было мыслей тогда!
Конечно, я не помню зрительных впечатлений того дня. Маршрут знаю, отклонений не было.
Под нарядной стенкой Новодевичьего монастыря, где и сейчас ковыляю с палкой по воскресеньям, вышел к мосту Окружной железной дороги. Справа оставил клуб, откуда позже меня отправляли в армию. Кажется, сносят его сейчас, проходил там недавно. Затем с насыпи спустился в Потылиху. Башен там не было, бараки вместо них, и вообще деревня деревней, избы и плетни. Как-то переправился через речонку Сетунь по лавам, шел по тропке через огороды, женщины убирали там капусту… немножко неудобно было чувствовать себя бездельником. А там железнодорожная насыпь, и уже уверенно я мог шагать рядом с рельсами. Дорога прямая… и километровые столбы: можно отсчитывать свои пешеходные достижения. Справа лесок, где пряталась дача Сталина, где он умер впоследствии. Впрочем, я не знал, что он там прячется от меня, только после его смерти узнал. Но склады, обнесенные колючей проволокой, видел, на всякий случай перешел на другую сторону.
От следующего десятка километров не осталось никаких воспоминаний, вероятно думал о своих делах. Но запомнилась деревянная, коричневого цвета станция Переделкино – будущая писательская столица. Я зашел там в буфет, думал закусить. Но не вдохновили холодные котлеты, показалось, что легче идти натощак, чем стоять за ними в очереди минут десять. Я махнул рукой и побрел дальше. Сейчас удивляюсь на того мальчишку – он же не ел с самого утра. Возможно, и утром не ел ничего. Но в те времена у меня не было идеи о необходимости трехразового питания. Проспав поутру, я нередко не завтракал, галопом мчался в метро, а потом, экономя деньги, не обедал и в институте, а потом, сидя над чертежами после занятий, домой приходил часов в 11 вечера, тогда и наедался за сутки. И ничего, катара не нажил. Молодость!
Из шестидесяти я прошел километров двадцать, но день уже клонился к вечеру. Хороши были закатные краски на полях, мягкие и грустные. Я еще подумал – тогда подумал, а не сейчас – что всякий конец грустен: конец лета, конец дня, конец жизни. Не слишком глубокое наблюдение, но я ведь собирался стать писателем, коллекционировал наблюдения и описания.
Ко Внукову я подошел уже в сумерках. Здесь заканчивалась первая половина петли, с Киевской дороги я должен был перейти на Можайское шоссе. Опять поплутал я по боковым дорожкам, упираясь в заборы, обнесенные колючей проволокой, но все-таки какая-то аллея вывела меня на шоссе, и я повернул к Москве, на восток, уже в сумерках повернул.
Темнело. Унылые сумерки постепенно сменились глухой непроглядной ночью. Я шел по обочине, я брел по обочине, видимо через Одинцово прошел, но ничего не помню об Одинцове. О чем думал? Вероятно ни о чем уже. Пройдя сорок километров, любой нормальный человек чувствует себя очень усталым. Ноги передвигал, перемещал ноги, усилием воли толкал ноги, все внимание ногам, посторонних мыслей нет никаких.
На железнодорожном переезде, возле фонаря, я заглянул в карту. Было уже часов 11, и сторож, стоявший у шлагбаума, поинтересовался, кто я есть, даже спросил документы. Это сейчас удивляешься, какого черта путевой сторож спрашивает документы у прохожего, и с какой стати прохожий их послушно вытаскивает, но тогда я это воспринимал как должное. Я вытащил студенческий билет. Он еще спросил, куда я иду ночью, я назвал ближайшее село, обозначенное на карте: Ивановское.
Вот, было же предостережение!
В Ивановском темной ночью громыхали машины, сновали какие-то фигуры. Это строилась автострада – будущее Минское шоссе. Заключенные строили, между прочим.
Самосвалы и грейдеры смутно вырисовывались как во сне. Похоже было на сцену, когда гасят свет, а занавес не спускают. Я шел по обочине, я брел по обочине, волочил ноги по земле. За Ивановским последовало Кунцево, из деревни я перешел в пригородное село, сюда уже ходил городской автобус – номер второй. У конечной остановки я заколебался, не бросить ли мою затею с рекордом? Но поздний автобус был полон, стоять не хотелось… да и жалко было, пройдя уже пятьдесят километров, всего два-три не дотянуть до личного рекорда. Хотелось выдержать характер. Но в чем характер? В том, чтобы довести до конца любую глупость, или же в том, чтобы вовремя отказаться, видя, что затея сомнительна? Это я тоже тогда думал, не сейчас. Но пока я думал, автобус отошел, вероятно это был самый последний, полуночный. Я немножко полежал в кювете, в темноте никто меня не видел, не удивился, кто это валяется у дороги. Вздохнув, я потащил ноги дальше.
Немного осталось: всего километра три до Москвы, а там за заставой городские улицы, гуляй сколько угодно и в два, и в три часа ночи, никого не удивишь.