– Скорее, – сказала она, – напиши что-нибудь вот на этом, – и положила на крышку тушечницы листок бумаги.
– Госпожа сайсё, напишите вы, – попросила я.
– Нет уж, лучше вы сами, – отказалась она. В это время вдруг набежала темнота, дождь полил снова, раздались сильные удары грома. Мы до того испугались, что думали только об одном, как бы поскорее опустить решетчатые рамы. О стихах никто и не вспомнил.
Гроза начала стихать только к самому вечеру. Лишь тогда мы взялись писать запоздалый ответ, но в это самое время множество высших сановников и придворных явилось осведомиться, как императрица чувствует себя после грозы, и нам пришлось отправиться к западному входу, чтобы беседовать с ними.
Наконец можно было бы заняться сочинением "ответной песни". Но все прочие придворные дамы удалились.
– Пусть та, кому посланы стихи, сама на них и отвечает, – говорили они.
Решительно, поэзию сегодня преследовала злая судьба.
– Придется помалкивать о нашей поездке, вот и все, – заметила я со смехом.
– Неужели и теперь ни одна из вас, слушавших пение кукушки, не может сочинить мало-мальски сносное стихотворение? Вы просто заупрямились, сказала государыня.
Она казалась рассерженной, но и в такую минуту была прелестна.
– Поздно сейчас, вдохновение остыло, – ответила я.
– Зачем же вы дали ему остыть? – возразила государыня.
На этом разговор о стихах закончился.
Два дня спустя мы стали вспоминать нашу поездку.
– А вкусные были побеги папоротника! Помните? Господин Акинобу еще говорил, что собирал их собственными руками, – сказала госпожа сайсё.
Государыня услышала нас.
– Так вот что осталось у вас в памяти! – воскликнула она со смехом.
Императрица взяла листок бумаги, какой попался под руку, и набросала последнюю строфу танки:
Папоротник молодой
Вот что в памяти живет.
– А теперь сочини первую строфу, – повелела императрица.
Воодушевленная ее стихами, я написала:
Голосу кукушки
Для чего внимала ты
В странствии напрасном?
– Неужели, Сёнагон, – весело заметила императрица, – тебе не совестно поминать кукушку хоть единым словом? Ведь у вас, кажется, другие вкусы.
– Как, государыня? – воскликнула я в сильном смущении. – Отныне я никогда больше не буду писать стихов. Если каждый раз, когда нужно сочинять ответные стихи, вы будете поручать это мне, то, право, не знаю, смогу ли я оставаться на службе у вас. Разумеется, сосчитать слоги в песне – дело нехитрое. Я сумею, коли на то пошло, весною сложить стихи о зиме, а осенью о цветущей сливе. В семье моей было много прославленных поэтов, и сама я слагаю стихи, пожалуй, несколько лучше, чем другие. Люди говорят: "Сегодня Сэй-Сёнагон сочинила прекрасные стихи. Но чему здесь удивляться, ведь она дочь поэта". Беда в том, что настоящего таланта у меня нет. И если б я, слишком возомнив о себе, старалась быть первой в поэтических состязаниях, то лишь покрыла бы позором память моих предков.
Я с полной искренностью открыла свою душу, но государыня только улыбнулась:
– Хорошо, будь по-твоему. Отныне я не стану больше тебя приневоливать.
– От сердца отлегло. Теперь я могу оставить поэзию, – сказала я в ответ.
Как раз в это время министр двора, его светлость Корэтика, не жалея трудов, готовил увеселения для ночи Обезьяны (*201).
Когда наступила эта ночь, он предложил темы для поэтического турнира. Придворные дамы тоже должны были принять участие. Все они, очень взволнованные, горячо взялись за дело.
Я же оставалась с императрицей, беседуя с ней о разных посторонних вещах. Господин министр двора приметил меня.
– Почему вы держитесь в стороне? – спросил он. – Почему не сочиняете стихов? Выберите тему.
– Государыня позволила мне оставить поэзию, – ответила я. – Больше мне незачем беспокоиться по этому поводу.
– Странно! – удивился господин министр. – Да полно, правда ли это? Зачем вы разрешили ей? – спросил он императрицу. – Ну хорошо, поступайте, как хотите, в других случаях, но нынче ночью непременно сочините стихи.
Но я осталась глуха к его настояниям.
Когда начали обсуждать стихи участниц поэтического турнира, государыня бросила мне записку. Вот что я прочла в ней:
Дочь Мотосукэ`,
Отчего осталась ты
В стороне от всех?
Неужели лишь к тебе
Вдохновенье не придет?
Стихотворение показалось мне превосходным, и я засмеялась от радости.
– Что такое? В чем дело? – полюбопытствовал господин министр.
Я сказала ему в ответ:
О, если бы меня
Наследницей великого поэта
Не прозвала молва,
Тогда бы я, наверно, первой
Стихи сложила в эту ночь.
И я добавила, обращаясь к императрице:
– Когда бы я не стыдилась моих предков, то написала бы для вас тысячу стихотворений, не дожидаясь просьбы.
{100, Была ясная лунная ночь…}
Была ясная лунная ночь в десятых числах восьмой луны. Императрица, имевшая тогда резиденцию в здании своей канцелярии, сидела неподалеку от веранды. Укон-но найси услаждала ее игрой на лютне.
Дамы смеялись и разговаривали. Но я, прислонившись к одному из столбов веранды, оставалась безмолвной.
– Почему ты молчишь? – спросила государыня. – Скажи хоть слово. Мне становится грустно…
– Я лишь созерцаю сокровенное сердце осенней луны, – ответила я.
– Да, именно это ты и должна была сказать, – молвила государыня.
{101. Однажды у императрицы собралось большое общество приближенных}
Однажды у императрицы собралось большое общество приближенных. Среди них можно было увидеть знатных дам – родственниц государыни, придворных сановников и молодых вельмож. Сидя в стороне, я вела разговор с фрейлинами.
Внезапно императрица бросила мне записку.
Я развернула ее и прочла:
"Должна ли я любить тебя или нет, если не могу уделить тебе первое место в моем сердце?"
Несомненно, она вспомнила недавний разговор, когда я заметила в ее присутствии:
– Если я не смогу царить в сердце человека, то предпочту, чтоб он совсем не любил меня. Пусть лучше ненавидит или даже преследует. Скорее умру, чем соглашусь быть второй или третьей. Хочу быть только первой!
– Вот она – "Единственная колесница Закона"! (*202) – воскликнул кто-то, и все рассмеялись.
Когда я прочла записку, государыня дала мне кисть и листок бумаги.
Я написала на нем: "Среди лотосовых сидений в райском чертоге (*203), что возвышаются друг над другом вплоть до девятого неба, мне будет желанно и самое низшее".
– Ну-ну, – молвила государыня, – ты совсем пала духом. Это плохо! Лучше будь неуступчивой, такой, как раньше была.
– Это смотря к кому.
– Вот это уж действительно плохо! – упрекнула меня императрица. – Ты должна стремиться быть первой в сердце "Первого человека в стране".
Чудесные слова!
{102. Его светлость тюнагон Такаиэ` посетил однажды императрицу…}
Его светлость тюнагон Такаиэ посетил однажды императрицу – свою сестру – и сказал, что собирается преподнести ей веер:
– Я нашел замечательный остов для веера. Надо обтянуть его, но обыкновенная бумага не годится. Я ищу что-нибудь совсем особое.
– Что же это за остов? – спросила государыня.
– Ах, он великолепен! Люди говорят: "Мы в жизни не видали подобного". И они правы, это нечто невиданное, небывалое…
– Но тогда это не остов веера, а, наверно, кости медузы, – заметила я.
– Остроумно! – со смехом воскликнул господин тюнагон. – Буду выдавать ваши слова за свои собственные.
Пожалуй, историю эту следовало бы поместить в список того, что неприятно слушать, ведь может показаться, будто я хвастаюсь. Но меня просили не умалчивать ни о чем. Право, у меня нет выбора.
{103. Однажды во время долгих дождей…}
Однажды во время долгих дождей младший начальник министерства церемониала Нобуцунэ` прибыл во дворец императрицы с вестью от императора. Как всегда, ему была предложена подушка для сидения, но он отбросил ее еще дальше, чем обычно, и уселся прямо на пол.
– Как вы думаете, для кого эта подушка? – спросила я.
– Я побывал под дождем, – ответил он, посмеиваясь. – Боюсь оставить на подушке следы моих грязных ног. Поди, запачкаю.
– Пойти за пачкою бумаги нетрудно, – заметила я. Но можете наследить, я следить не буду.
– Не воображайте, что вы уж так находчивы! Я заговорил о следах моих ног, а не то разве пришла бы вам в голову эта игра слов, – повторял он снова и снова.
Было очень забавно.
– К слову расскажу, – поведала я ему, – что в былые времена во дворце старшей императрицы служила прославленная своей красотой женщина по имени Энута`ки.
Покойный Фудзивара Токикара`, тот, что впоследствии умер в звании губернатора провинции Мино`, был тогда молодым куродо. Однажды он заглянул в комнату, где собралось много придворных служанок, и воскликнул: