— Пойдём, — говорит он и ведёт сына в гараж.
Там, в углу, спрятанный под кучей всякого хлама, лежит чемодан. Отец вытаскивает его, открывает, вынимает коробку из-под обуви и протягивает её сыну.
Шва не сразу решается открыть её. Но он должен. В коробке лежат конверты — штук пятьдесят. Адрес на каждом написан одним и тем же женским почерком. Все письма адресованы одному человеку, и ни одно из них не вскрыто.
— Они адресованы мне, — говорит Шва.
— Если бы она действительно хотела поговорить с тобой, она бы пришла сама. Я ей так и сказал.
— Ты разговаривал с ней?!
— Она звонила... по временам.
— И ты никогда мне не говорил!
Лицо отца каменеет.
— Если бы она хотела поговорить с тобой, — повторяет он, — она бы пришла сама.
Шва не знает, что хуже: то, что выкинула мать, или то, что сотворил отец. Да, она бросила их, но это отец сделал так, что она и с ч е з л а.
— Когда начали приходить письма? — спрашивает Шва-младший.
Отец больше ничего не утаивает. Не может, даже если бы и попытался.
— Через несколько недель, после того, как она пропала.
— А когда пришло последнее?
Отец отвечает не сразу. Ему трудно. Наконец, он произносит:
— Не помню.
Он не в силах взглянуть своему сыну в лицо, но Шва-младший не даёт ему отвести глаза.
— Я потратил все наши сбережения, чтобы арендовать рекламный щит, — сообщает он. — С огромным изображением моего лица.
Отец не понимает.
— Зачем?
— Чтобы доказать, что я не невидимый.
Шва уже своё отплакал, а вот его отец... Слёзы градом катятся по его щекам.
— Ты вовсе не невидимый, Кельвин.
— Если бы только я понял это раньше!
Шва идёт в свою комнату, закрывает дверь и перебирает письма. На некоторых есть обратный адрес, на других нет, но это неважно, потому что он каждый раз иной. Почтовый штемпель — вот что существенно. Пятьдесят писем, не меньше; пятьдесят штемпелей — и все из разных штатов.
21. Великий Бруклинский Акт Вандализма, и почему я его совершил
В понедельник Шва пришёл в школу с коробкой из-под обуви, полной писем. Урок ещё не начался. Я стоял у своего шкафчика, Шва подошёл и сунул мне коробку, но прочитать какие-либо эмоции на его лице я не смог. Похоже, что мой друг коренным образом изменился. Это как с яйцом: варёное, оно снаружи ничем не отличается от сырого, зато внутри... Я не знал, на что сейчас смотрю — просто на Шва или на Шва, сваренного вкрутую.
— Можно почитать? — спросил я.
Он забрал коробку обратно.
— Они для меня.
— Ну ладно, тогда, может, хотя бы расскажешь, о чём она пишет?
Он немного поразмыслил над вопросом, потом пожал плечами, не глядя на меня.
— По большей части о местах, в которых ей довелось побывать. Чуть ли не в каждом письме: «Ах если бы ты был здесь!»
— Но... она не пишет, почему она так поступила? Почему ушла?
Шва снова пожал плечами, по-прежнему не глядя на меня.
— В первых письмах говорила. Написала, что ей страшно жаль и что это не имеет никакого отношения ко мне.
Больше Шва на этот счёт ничего не сказал. Затем показал мне одно письмо:
— Это последнее. Написано примерно полгода назад.
Я взглянул на конверт. Обратного адреса не было.
— Оно из Ки-Уэста, Флорида, — сказал Шва. — Штемпель видишь?
Я попытался рассмотреть буквы, но Шва убрал конверт.
— Я ей напишу.
— Куда же ты напишешь без адреса-то?
И снова Шва пожал плечами.
— Ки-Уэст не такой уж большой. Может, на почте её знают. А если не получится, то я найду её как-нибудь по-другому.
Я мог бы пуститься доказывать, что, мол, это почти невозможно, но кто я такой, чтобы убивать мечту Шва? Если этот парень умудрился раздобыть скрепку с самого «Титаника» и украсить своей физиономией огромный рекламный щит, то ему вполне по силам найти собственную мать. Шва был человек настырный — вот, наконец, слово, которое я на диктанте сумел написать правильно.
Он долго всматривался в почерк на конверте.
— Когда-нибудь я скажу ей прямо в лицо, какой дрянной номер она отколола. И пусть она тогда мне в лицо скажет, как ей жаль.
Я отвернулся к своему шкафчику, закрыл его, повернул ключ в замке...