Казаки сидели в окопах, слушали шум несущейся воды, не выпуская винтовок, хотя знали, что босяки ночью не сунутся через реку, — достаточно им насыпали, — ждали. Ночь медленно плыла.
Солдаты лежали на краю обрыва, как барсуки, свесив в темноте головы, слушая вместе с казаками шум несущейся воды, и ждали. И то, чего ждали и что, казалось, никогда не наступит, стало наступать: медленно, трудно, как намек, стал рождаться рассвет.
Ничего еще не видно — ни красок, ни линий, ни очертаний, но темнота стала больной, стала прозрачнеть. Разморенно предрассветное бдение.
Что-то неуловимое пробежало по левому берегу, — не то электрическая искра, не то промчалась беззвучно стайка ласточек.
С шестисаженной высоты, как из мешка, посыпались солдаты вместе с грудой посыпавшейся глины, песка и мелкого камня… Шумит река…
Тысячи тел родили тысячи всплесков, тысячи заглушенных шумом реки всплесков… Шумит река, монотонно шумит река…
Лес штыков вырос в серой мгле рассвета пред изумленными казаками, закипела работа в реве, в кряканье, в стоне, в ругательствах. Не было людей — было кишевшее, переплетшееся кровавое зверье. Казаки клали десятками, сами ложились сотнями. Дьявольская, непонятно откуда явившаяся сила опять стала на них наваливаться. Да разве это те большевики, которых они гнали по всей Кубани? Нет, это что-то другое. Недаром они все голые, почернелые, в лохмотьях.
Как только по всему пространству дико заревел правый берег, артиллерия и пулеметы через головы своих стали засыпать станицу, а кавалерийский полк исступленно понесся через мосты; за ним, надрываясь, бежала пехота. Захвачена батарея, пулеметы, и по всей станице разлились эскадроны. Видели, как из одной хаты вырвалось белое и с поразительной быстротой пропало на неоседланной лошади во мгле рассвета.
Хаты, тополя, белеющая церковь — все проступало яснее и яснее. За садами краснела заря.
Из поповского дома выводили людей с пепельными лицами, в золотых погонах, — захватили часть штаба. Возле поповской конюшни им рубили головы, и кровь впитывалась в навоз.
За гомоном, криками, выстрелами, ругательствами, стонами не слышно было, как шумит река.
Разыскали дом станичного атамана. От чердака до подвала все обыскали, — нет его. Убежал. Тогда стали кричать:
— Колы нэ вылизишь, дитэй сгубим!
Атаман не вылез.
Стали рубить детей. Атаманша на коленях волочилась с разметавшимися косами, неотдираемо хватаясь за их ноги. Один укоризненно сказал:
— Чого же кричишь, як ризаная? От у мене аккурат як твоя дочка, трехлетка… В щебень закопалы там, у горах, — та я ж не кричав.
Срубил девочку, потом развалил череп хохотавшей матери.
Около одной хаты, с рассыпанными по земле стеклами, собралась кучка железнодорожников.
— Генерал Покровский ночевал. Трошки не застукали. Как услыхал вас, высадил окно совсем с рамой, в одной рубахе, без подштанников, вскочил на неоседланную лошадь и ускакал.
Эскадронец хмуро:
— Чого ж вин без порток? Чи у бани був?
— Спал.
— Як же ж то: спал, а сам без порток? Чи так бувае?
— Господа завсегда так: дохтура велять.
— От гады! И сплять, як нелюди.
Плюнул и пошел прочь.
Казаки бежали. Семьсот лежало их, наваленных в окопах и длинной полосой в степи. Только мертвые. И опять у бежавших среди напряжения к спасению подымалось неподавимое изумление перед этой неведомой сатанинской силой.
Всего два дня тому назад эту самую станицу занимали главные большевистские силы; казаки их выбили с налету, гнали и теперь гонят посланные части. Откуда же эти? И не сатана ли им помогает?
Показавшееся над далеким степным краем солнце длинно и косо слепило бегущих.
Далеко раскинулся обоз и беженцы по степи, по перелескам, по увалам. Все те же синие дымки над кострами, те же нечеловеческие костлявые головенки детские не держатся на тоненьких шеях. Так же на белеюще-разостланных грузинских палатках лежат мертвые со сложенными руками и истерически бьются женщины, рвут на себе волосы, — другие женщины, не те, что прошлый раз.
Около конных толпятся солдаты.
— Та вы куды?
— Та за попом.
— Та ммать его за ногу, вашего попа!..
— А як же ж! Хиба без попа?
— Та Кожух звелив оркестр дать, шо у козаков забралы.
— Шо ж оркестр? Оркестр — меднии трубы, а у попа жива глотка.
— Та на якого биса его глотка? Як зареве, аж у животи болить. А оркестр — воинска честь.
— Оркестр! оркестр!..
— Попа!.. попа!..
— Та пойдите вы с своим попом пид такую мать!..