«Блестит огонь, слепя…»
Блестит огонь, слепя.
Бьет в душу канонада.
Живите за себя,
Жить за других не надо.
На праздничных пирах,
В благополучной доле,
Зря не тревожьте прах
Полегших в чистом поле.
Давно тот бой затих.
Герои спят в могиле.
Не тщитесь жить за них
Они свое свершили.
Инвалиды
Одноногие отвоевались,
Однорукие — все по домам.
Остальные подлечатся малость
В эшелон — и опять они там.
Ничего у судьбы не просили.
А из окон, как братство твое,
Инвалиды видны по России,
По дорогам и рынкам ее.
Николай Иванович
В голове блуждающий осколок.
Заболит,— ну, выпьешь иногда.
Собрала жена вещички с полок
И ушла, в чем главная беда.
От войны осталось много знаков.
Все же тело прочный матерьял.
— Я на фронте, — он сказал, заплакав,
Ни одной слезы не потерял.
«Мои товарищи и братья…»
Мои товарищи и братья
Послевоенных давних нор,
По переулкам Приарбатья
Гитарный слитный перебор.
А у соседа кашель тяжек,
И он выходит в полумглу,
Где слышно щелканье костяшек
По деревянному столу.
Играют сдержанно и строго —
Бухгалтер, слесарь, и таксист,
И обгоревший, как Серега
Орлов, задумчивый танкист.
Былого вечера отрада,
И голос женщины родной,
И этот Млечный Путь Арбата
В высоком небе надо мной.
Тверской бульвар
В белой аллее, под светом луны,
Землю украсив,
Пушкин стоял — как с другой стороны
Есть Тимирязев.
Медленно с другом моим дорогим
Шли мы на пару.
Непостижимо дурманящий дым
Плыл по бульвару.
А между губ, как лесной светлячок,
Нежный фонарик,—
Тлел, озаряя неясности щек,
Малый чинарик.
С девушкой мы познакомились тут,
Что-то ей пели.
А за оградой светлел институт
Ясностью цели.
Память непрочная, вспомним давай
С маленьким риском,
Как пробегал трехвагонный трамвай
Прямо к Никитским.
А на весеннем бульваре Тверском
Пахло сиренью.
Да вдалеке постовой со свистком —
Как со свирелью.
Молодость поэтов
Прекраснейшие времена
Знакомств с поэтами другими,
Чьи вам известны имена —
Притом почти любое имя.
Вдруг услыхать из чьих-то уст,
Как вещь привычную, впервые,
Зацепленные наизусть
Две ваши строчки молодые.
Взаимно сжатых рук металл.
А славы! Славой хоть умойся…
— Я знаю, в «Смене» вас читал.
— А я в «Московском комсомольце».
Послевоенная пора.
Мы курим. Лестничная клетка
Редакции —
стихов полна…
Теперь такое встретишь редко.
«Что в моих карманах? Как всегда…»
Что в моих карманах? Как всегда:
Перочинный ножик,
Папиросы «Красная звезда» —
После козьих ножек.
От холодной комнатенки ключ,
От стипендии остаток.
Взгляд еще подчеркнуто колюч,
А на шее след от скаток.
Что в карманах? Нежные слова
В тех твоих записках.
Жизнь гудит, входя в свои права,
Нас почти затискав.
Что ты, жизнь, еще в дальнейшем дашь
В громе пятилеток?
Книжку записную, карандаш,
Трубочку таблеток?
Футбол сорок восьмого года
«Динамо», как священная гора,
Уже курилось. Приближалось дело.
Милиция едва ли не с утра
В скрипучих седлах намертво сидела.
Я плыл внутри качавшихся лавин,
В их центре, величавом и суровом.
Звучали, как Качалов и Москвин,
Здесь имена Федотова с Бобровым.
Вминаясь на трибунную скамью,
Держал печаль и радость наготове,
Открыто продолжая жизнь свою
Лишь на такой естественной основе.
…Как замерли динамовцы тогда! —
Когда Иван забил в свои ворота[1].
(Теперь бы целовались без стыда.
Теперь другая выросла порода.)
Среди недоуменной тишины,
Которая и впрямь была немая,
Как отошли они, поражены,
Случившегося ужас понимая!
Не только гол всесильного Бобра
И с ним столь справедливое спасенье,
Но хмурый свет тогдашнего добра
Окрашивают это потрясенье.