Она не нуждалась в поощрении: ребенок мог бы разгадать игру дяди Тоби — — было столько безыскусственности и простодушия в его манере разыгрывать свои козыри — — он так мало думал о том, чтобы придержать старшие карты, — — таким безоружным и беззащитным сидел на диване рядом с вдовой Водмен, что человек благородный заплакал бы, обыграв его.
Однако оставим эту метафору.
Глава XXIV
— — А также и нашу историю — с вашего позволения; правда, я все время с живейшим нетерпением спешил к этой ее части, хорошо зная, что она составляет самый лакомый кусочек, который я могу предложить читателям, однако нынче, когда я до нее добрался, я бы с удовольствием передал перо любому желающему и попросил продолжать вместо меня — я вижу все трудности описаний, к которым мне надо приступить, — и чувствую недостаточность моих сил.
Меня, по крайней мере, утешает, что на этой неделе я потерял унций восемьдесят крови во время самой несуразной лихорадки, схватившей меня, когда я начинал эту главу; таким образом, у меня остается еще надежда, что я потерпел ущерб более по части серозных частей крови или кровяных шариков, нежели в отношении тонких паров мозга, — — но как бы там ни было — Воззвание к поэтическому божеству не может повредить делу — — и я всецело предоставляю призываемому вдохновить или «накачать» меня, как ему заблагорассудится.
Любезный Дух сладчайшего юмора, некогда водивший легким пером горячо любимого мной Сервантеса, — ежедневно прокрадывавшийся сквозь забранное решеткой окно его темницы и своим присутствием обращавший полумрак ее в яркий полдень — — растворявший воду в его кружке небесным нектаром и все время, пока он писал о Санчо и его господине, прикрывавший волшебным своим плащом обрубок его руки[449] и широко расстилавший этот плащ над всеми невзгодами его жизни — — —
— — Заверни сюда, молю тебя! — — погляди на эти штаны! — — единственные мои штаны — — прискорбным образом разодранные в Лионе. — — —
Мои рубашки! посмотри, какая непоправимая приключилась с ними беда. — Подол — в Ломбардии, а все остальное здесь. — Всего-то было у меня полдюжины, а одна хитрая шельма-прачка в Милане окорнала пять из них спереди. — Надо отдать ей справедливость, она сделала это с некоторым толком — ибо я возвращался из Италии.
Тем не менее, несмотря на все это, несмотря на пистолетную трутницу, которую у меня стащили в Сиене, несмотря на то, что я дважды заплатил по пяти паоли[450] за два крутых яйца, раз в Раддикоффини и другой раз в Капуе, — я не считаю путешествие по Франции и Италии, если вы всю дорогу сохраняете самообладание, такой плохой вещью, как иные желали бы нас убедить; без косогоров и ухабов не обойтись, иначе как, скажите на милость, могли бы мы достигнуть долин, где Природа расставляет для нас столько пиршественных столов? — Нелепо воображать, чтобы они даром предоставляли вам ломать свои повозки; и если вы не станете платить по двенадцати су за смазку ваших колес, то на какие средства бедный крестьянин будет намазывать себе масло на хлеб? — Мы чересчур требовательны — неужто из-за лишнего ливра или двух за ваш ужин и вашу постель — это составит самое большее шиллинг и девять с половиной пенсов — вы готовы отступиться от вашей философии? — Ради неба и ради самих себя, заплатите — — заплатите этот пустяк обеими руками, только бы не оставлять унылого разочарования во взорах вашей пригожей хозяйки и ее прислужниц, вышедших к воротам при вашем отъезде, — — и кроме того, милостивый государь, вы получите от каждой из них братский поцелуй. — — По крайней мере, так было со мной! — —
— — Ибо любовные похождения дяди Тоби, всю дорогу вертевшиеся в моей голове, произвели на меня такое действие, как если бы они были моими собственными, — — я был олицетворением щедрости и доброжелательства, я ощущал в себе трепет приятнейшей гармонии, с которой согласовалось каждое качание моей коляски; поэтому мне было все равно, гладкая дорога или ухабистая; все, что я видел и с чем имел дело, затрагивало во мне некую скрытую пружину сочувствия или восхищения.
— — То были мелодичнейшие звуки, какие я когда-либо слышал; я в тот же миг опустил переднее окошко, чтобы яснее их расслышать. — — Это Мария, — сказал ямщик, заметив, что я прислушиваюсь. — — — Бедная Мария, — продолжал он (отодвигаясь вбок, чтобы дать мне увидеть ее, потому что он помещался как раз между нами), — сидит на пригорке с козликом возле себя и играет на свирели вечерние молитвы.
Тон, которым мой юный ямщик произнес эти слова, и выражение его лица были в таком совершенном согласии с чувствами души, что я тут же поклялся дать ему монету в двадцать четыре су по приезде в Мулен. — —
— — — А кто такая эта бедная Мария? — спросил я.
— Предмет любви и жалости всех окрестных селений, — сказал ямщик, — — еще три года назад солнце не светило на девушку, которая была бы краше, быстрее умом и: милее ее; Мария заслуживала лучшей участи; свадьба ее была расстроена по проискам приходского кюре, который производил оглашение. — —
Он собирался продолжать, когда Мария, сделавшая коротенькую паузу, поднесла свирель к губам и возобновила игру, — — то был тот же напев — — но в десять раз упоительнее. — Это вечерняя служба пресвятой деве, — сказал юноша, — — но кто научил бедняжку играть ее — и как она раздобыла себе свирель, никто не знает: мы думаем, что господь ей помог в том и другом, ибо с тех пор как она повредилась в уме, это, по-видимому, единственное ее утешение — — она не выпускает свирели из рук и играет на ней эту службу ночью и днем.
Ямщик изложил это с таким тактом и с таким непринужденным красноречием, что я не мог не расшифровать на лице его что-то незаурядное для его состояния и непременно выведал бы его собственную историю, если бы всего меня не захватила история бедной Марии.
Тем временем мы доехали почти до самого пригорка, на котором сидела Мария; на ней была тонкая белая кофта, ее волосы, кроме двух локонов, были подобраны в шелковую сетку, несколько листьев сливы в причудливом беспорядке вплетено было сбоку — — она была красавица; никогда еще сердце мое так не сжималось от честной скорби, как в ту минуту, когда я ее увидел. — —
— — Помоги ей боже! бедная девушка! — воскликнул ямщик. — Больше сотни месс отслужили за нее в окрестных церквах и монастырях, — — но без всякой пользы; минуты просветления, которые у нее бывают, подают нам надежду, что пресвятая дева вернет наконец ей рассудок; но родители Марии, знающие ее лучше, отчаялись на этот счет и думают, что она потеряла его навсегда.
Когда ямщик это говорил, Мария сделала перелив — такой грустный, такой нежный и жалобный, что я выскочил из кареты и подбежал к ней на помощь; еще не придя в себя после этого восторженного порыва, я нашел себя сидящим между нею и ее козлом.
448.