До знакомства с источниковым материалом я наивно предполагал ограничиться изучением времени революции и военных действий 1917-1919 гг., но вскоре обнаружил, что этот период был только частью катастрофы, и отнюдь не самой страшной. Расширения хронологической перспективы до лета-осени 1922 г. требовали не только внешние обстоятельства («военный коммунизм», повсеместные крестьянские и казачьи восстания, продолжающееся разрушение хозяйственной жизни и быта, невиданная инфляция, сокращение населения и пр.), но и массовое субъективное восприятие этого периода как времени непрерывной (с 1914 г.) «семилетней войны». На последовавшую за снижением темпов хозяйственного распада некоторую стабилизацию условий жизни — на чудовищно низком уровне — население отреагировало в 1922 г. привычным и известным с предреволюционных времен и первого года революции способом: массовым самогоноварением и пьянством.
По мере преодоления многочисленных сомнений постепенно вырисовывались общие контуры замысла. Центральную тему, которой посвящена предлагаемая книга, коротко можно обозначить следующим образом: роль «маленького человека» в грандиозных исторических событиях. Первоначально мне казалось, что эта проблема может быть описана в рамках теории тоталитаризма: в годы невероятных бедствий условия автономного существования человека и ощущение относительной безопасности были разрушены настолько, что люди оказались нейтрализованной и беззащитной массой, достаточно покорной, чтобы в будущих грандиозных экспериментах по строительству «социализма» не учитывать ее интересы. Однако эта схема вскоре оказалась недостаточной. При работе с источниками возникало убеждение, что население не являлось статистом и наблюдателем великой драмы, а усиленно вырабатывало технику, методы и формы — иногда едва различимые, иногда очевидные — приспособления к резко и постоянно меняющимся условиям жизни. Реконструкция стратегии выживания населения в экстремальных условиях гуманитарной катастрофы составила, таким образом, цель данного исследования.[49]
Движение к поставленной цели возможно, на мой взгляд, через ответы на следующие вопросы. Во-первых, каковы были масштабы постигшей регион катастрофы? Во-вторых, как выглядели трагические события 1917—1922 гг. с точки зрения «обычного» человека? И, в-третьих, как население осмысливало и перерабатывало пережитое, как оно реагировало на происходящее?
Ответы на поставленные вопросы требуют поочередной смены исследовательской перспективы. Необходимо прежде всего взглянуть на происходившее в 1917-1922 гг. «со стороны», через количественные данные, отражающие динамику политической и хозяйственной жизни, демографических процессов и трансформацию институтов социализации. Затем следует попытаться посмотреть на протекание жизни «снизу», глазами «обывателя», чтобы возможно более пластично проникнуть в мир его повседневных забот, надежд и страхов. Потребность в таком подходе диктуется тем, что, как подсказывает опыт, явления, увиденные и пережитые «снизу», существенно отличаются от эффекта, желаемого и ожидаемого «наверху», на уровне партийных и государственных инстанций. Первые два угла зрения должны обеспечить возможность обратиться к третьей перспективе — взгляду «изнутри» с целью выявления мотивов выработки и техники реализации определенных образцов поведения. При этом обнаруживается, что техника выживания была чрезвычайно многообразна — от вступления в партийные ряды и устройства в государственные организации (включая армию, ведущую боевые действия!) до массовых форм вооруженного сопротивления и индивидуальной уголовно наказуемой деятельности.[50]
49
В формулировке цели исследования ключевыми понятиями являются «катастрофа» и «выживание». Любопытно, что явную трагическую окраску они приобрели, по всей видимости, уже в XX в. Еще во второй трети XIX в. их смысл был более нейтрален. В «Толковом словаре» В. Даля «катастрофа» определяется прежде всего как «переворот, перелом, важное событие, решающее судьбу или дело» и лишь в последнюю очередь как «случай гибельный, бедственный» (Т. 2. С. 97). В современных же словарях русского языка термин имеет более мрачную тональность как «внезапное бедствие» и «событие с трагическими последствиями» (Ожегов С.И. Словарь русского языка. М., 1991. С. 270; Словарь русского языка. М., 1982. Т. 2. С. 39). Аналогичное превращение пережил глагол «выжить». В XIX в. он значил не «остаться в живых», а «жить какое-то время», «быть», «проживать» (Ср.: Даль В. Толковый словарь. М., 1978. Т. 1. С. 289; Словарь русского языка. М., 1981. Т. 1. С. 256).
50
Интерпретация поведения основной массы российского населения в годы революции и гражданской войны как осознанного «выживания в катастрофе» представляется мне более экономичной, чем его объяснение столкновением многообразных классовых, групповых и личных интересов, из которого неизбежно выпадает часть необъяснимого материала, для толкования которого приходится достраивать вспомогательные конструкции — будь то «случайность», «аномалия» или «иррационализация» поведения.