Последовательная смена ракурсов исследования определила его трехчастную структуру. В первой части сконцентрированы сюжеты, касающиеся событийной канвы политической истории, количественно выраженной динамики экономических и социальных процессов. Представленный здесь материал по большей части известен исследователям. Однако рассматривается он в одном аспекте — с точки зрения воздействия на жизнь «простого» человека.
Вторая часть посвящена реконструкции событий и процессов, непосредственно пережитых населением. Основные сюжетные линии сгруппированы вокруг революционных событий 1917 г., коллизий гражданской войны, «военного коммунизма» и перехода к НЭПу — в том виде, в каком их увидело и испытало городское и сельское население. Другими словами, основное внимание обращено не на военные действия и борьбу между «красными» и «белыми», а на повседневную жизнь, радости и горести «обывателя».
В третьей части прежде всего выявляются основные формы и формулы интерпретации населением происходивших событий. «Идеологическое» (в широком смысле слова) обоснование окружающего и оправдание своих действий является одной из жизненно важных основ человеческого существования. В переломные же эпохи, когда дезориентация в стремительно меняющихся обстоятельствах обходится особенно дорого, поиск смысла происходящего может рассматриваться как составная часть стратегии выживания. Кроме того, в этой части представлен обширный спектр моделей поведения и путей приспособления во имя выживания — как законных и поощряемых властями, так и нелегальных и преследуемых. Наконец, анализируется радикально понизившаяся на протяжении нескольких лет культура потребления — условие и следствие вживания в новые обстоятельства: привычки питания и потребность в предметах первой необходимости и массового спроса, стандарт жилищных условий и запросы в сфере услуг и отдыха.
Итак, в самом общем виде концепция выглядит следующим образом. В условиях невиданной катастрофы, обрушившейся на население (и усугубленной его реакцией), происхождение и социальная принадлежность человека, несмотря на провозглашенную в России непримиримую классовую борьбу, не оказывали столь мощного воздействия на повседневное существование, как всеобщее оскудение и разорение. Шла не только тотальная примитивизация, «архаизация», «рурализация»,[51] или «окрестьянивание» внешних условий жизни, но и стремительное массовое обновление опыта и понижение ожиданий под воздействием так называемых «ключевых переживаний»,[52] связанных с кризисом и травмами периода революции и гражданской войны. Факты свидетельствуют в пользу того, что в этих условиях многие специфические групповые модели поведения все в большей мере вытеснялись простейшими, индивидуально, реже — коллективно разыгрываемыми импровизациями на тему физического выживания. Такая трактовка мотивов поведения была очевидна для современников:
«Кто тогда думал, скажите, пожалуйста, о чем-либо, кроме спасения жизни? Заботы о самом необходимом, то есть об элементарной безопасности от набегов Чека и о том, чтобы не умереть с голоду, поглощали всю психику. Не оставалось ровно ничего для борьбы».[53]
Однако борьба за кусок хлеба и сохранение жизни — мотив слишком приземленный, если не циничный. Видимо, именно так воспринимали его и победители, и побежденные. Российская интеллигенция, которая идеологически «обслуживала» обе стороны, много потрудилась в деле вытеснения подобной интерпретации, нисколько не соответствовавшей идеализированному образу «народа». В этой связи правомерно рассматривать последующие, в том числе историографические, попытки «героизации» и романтизации революции и гражданской войны как сублимированное вытеснение прошедшего и совершенно прозаического кошмара.
52
Hartewig K. «Wer sich in Gefahr begibt, kommt (nicht) darin um», sondern macht eine Erfahrung! Erfahrungsgeschichte als Beitrag zu einer historischen-Sozialwissenschaft der Interpretation // Berliner Geschichtswerkstatt (Hg.) Alltagskultur, Subjektivitat und Geschichte. Zur Theorie und Praxis von Alltagsgeschichte. Munster, 1994. S. 113.