— Но что вы предлагаете?
— Что? Очевидно, нужно начинать с совнархоза. Посылай предложение в технический отдел.
— Это бесполезно, — заволновавшись, выкрикнул Петр, — посылать сырую, не подкрепленную опытами идею. Там и рассматривать не будут.
— Почему не будут? Приложи объяснение, так, мол, и так, нет возможности в наших условиях опыты ставить, — уверенным тоном подсказывал Груздев, энергично встряхивая головой. — Как это так, не будут? А зачем они там сидят?
— Словом, вы не подписываете предложение на внедрение? — жестко спросил Петр.
— Ты не волнуйся, Петр Кузьмич, — мягко остановил его Груздев. — Я могу подписать. Разве в моих каракулях дело станет? Мне тебя жаль! Я ведь тоже был молодым. Смолоду-то все ведь такие. Побьешься, побьешься с этим делом, не осилишь (а в наших условиях явно не осилить!), ну и захандришь, и жизнь не мила станет. Не стоит, право…
Петр не ответил. Он встал, молча свернул бумаги в трубочку. Попрощался, но у двери обернулся, спросил:
— А как, Яков Яковлевич, вообще, осуществимая затея?
Груздев устало потер лоб.
— Коль уж по совести говорить: не знаю, — слабо выговорил он, — как я могу судить о ней по одной бумаге?
— А в план мероприятий по цеху пустим?
Груздев помедлил. Не глядя на Петра, решительно отрубил:
— Нет, не по нашим зубам.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Вечерами в комнате Орликов тишина. Ссора затянулась. Петр усердно работает над чертежами новой машины. Он оживлен, деятелен и совсем не замечает ни надутых губ Лиды, ни ее глаз, печальных и мечтательных. Сегодня Лиде особенно не по себе. Днем, на работе, Борис Пухович, очевидно, намеренно дважды назвал ее ласково «Лидочка». И снова в его глазах она увидела теплый огонек.
Забившись с ногами на диван, Лида смотрит на широкую спину мужа, согнутую над столом, почти с ненавистью обегает взглядом трубки разбросанных всюду чертежей, отнявших у нее Петра, и невольно вспоминает коричневую «Победу», захватывающе быструю езду и ласку мужской руки. «Как различны они, — думает она, — Петр и Борис. Один вид Петра, неулыбчивого и строгого, сдерживает во мне готовую прорваться шалость. Я чувствую себя при нем, как школьница при строгом учителе.
Борис же, напротив, вот уже несколько раз вызывал во мне желание подурачиться, поострить, чтобы чувствовать, как загораются твои щеки и видеть, как пунцовеют его. В его глазах я читаю восхищение, и это наполняет меня гордостью. С Борисом я становлюсь старше, опытней и женственней…»
Обезволенная такими мыслями, почти покинутая Петром, Лидочка сама потянулась к Борису. Они встретились наедине раз, другой. А однажды уехали за город. Петр тогда был в командировке.
— Все равно не буду с ним жить, скучно, — говорила Лидочка.
Притянув к себе, Борис благодарно поцеловал ее.
— Любишь меня?
— Люблю, Боря!
Он надолго задумался, нежно поглаживая ее. За последнее время несколько раз мысленно сравнивал Лидочку с женой и приходил к обидному для себя заключению: Женя чего-то ему не дала. Той теплоты, того чувства искренности, которые трогали его при встречах с Лидой, в Жене совсем не было. Лида же вся переполнена этим теплом, великой откровенностью женщины, покорно и с любовью отдавшей себя мужчине. Он упивался каждым ее словом, каждым ее нежным объятием.
Но гордясь и восхищаясь ею, он однако сдерживал себя. Его, уже изощренный в дипломатическом подходе к людям, ум ставил холодный и ясный вопрос: «Петр сильнее меня как человек и собой хорош… что заставило ее не видеть этого? Почему же она так быстро изменила Петру?»
Осторожность отравляла его. «Может быть, молодость ее и натура щедра на ласку, она отзывчива и игрива, но постоянно ли это в ней? И нужно ли ради нее порывать с Женей, со всем тем, к чему уже привык?»
Борис так и не находил ответа на волновавшие его вопросы. Он грустно сказал:
— Знаешь, Лидуша, я сейчас сам не свой. Дома Женя — в глаза ей смотреть нужно, а завтра-послезавтра — твой приедет, тоже придется в глаза смотреть.
— Но ты любишь? — нежно проворковала Лидочка, приглаживая растрепавшиеся волосы на его голове.
— Ну что ты спрашиваешь, люблю же…
— Ну и не думай ни о ком, кроме меня, слышишь!
Он невесело усмехнулся:
— Слушаюсь, радость моя.
В ответ она только вздохнула горько. Потом, отвернувшись, с трудом выговорила: