— У нас? — удивился Петр.
— У вас, — подтвердил Жигулев. — И ваше лицо мне знакомо. И Груздева знаю. И Пуховича тоже. И думаю, что теперь и с вами у меня дружба поведется. Работа, правда, у меня не техническая. По линии ДОСААФ.
Простились они в центре города, у сквера.
Орлик крупно шагал по тротуару, унося в сердце дружеское приглашение Жигулева: «Заходите вечерами, поболтаем».
Настроение было хорошее, и, чтобы не испортить его, Петр долго бродил бесцельно по тихим пустынным улицам, выжидая восьми часов, когда Лиды наверняка не будет дома. Потом, наконец, поднялся по лестнице на знакомую площадку.
В комнату вошел неторопливой, степенной походкой и замер. Оборвалось что-то в груди. Не было шифоньера и кровати. Исчезли стулья. На столе грудой лежали его зимнее пальто и костюмы. А сверху, на лацкане пиджака, белел листок бумаги.
Петр подскочил к столу. Торопливо набросанные строчки прожгли его: «Я ухожу. Сам видишь, что вместе нам не жить. Думаю, что ты согласишься с этим», — и короткое, по-школьному округло выведенное: «Лида».
Присев на единственный оставленный стул, Петр долго вертел в руках записку жены. Потом, тяжело поднявшись, прошагал на кухню, расстегнул портфель, вынул модные сережки, привезенные Лиде в знак примирения.
Усмехнулся криво, когда молнией мелькнула в сознании мысль «брошенный муж». Задумался.
«Выходит, Петр Кузьмич, не хватило у тебя сердца на все — и на работу, и на семью одновременно. Прохлопал. Зарылся с головой в цеховые дела и получил по носу, кажется. Или… Может быть, она такая… бесчеловечная?..»
А за окном, вечная в своей радостной тревоге, била обычная жизнь большой городской улицы, с утра до краев заполненная солнцем, фырканьем моторов, мальчишечьим гвалтом.
Долго стоял Петр у окна. Потом неожиданно встрепенулся, провел ладонями по волосам и, вскинувшись весь, подумал: «Видно, так тому и быть».
Он устало усмехнулся, окинул опустевшую комнату. Со стены, точно лучи счастья первых дней женитьбы, взглянули на него он сам и она, тогда понятная и близкая. Прикусив губу, Петр снял фотографию с гвоздика, приковал к ней на минуту насмешливый взгляд и, сильно размахнувшись, хлестнул рамкой по спинке стула. Жалобно дзинькнули, разлетаясь по полу, осколки стекла, хрястнули тонкие полированные планки. Порвав выпавшую фотографию, Петр с отвращением швырнул ее.
…Захарыч знал о семейных неурядицах Петра. Он решил поддержать Орлика в несчастье. Старик на полметра в земле видит. И не достало у Петра силы отвести глаза и отделаться молчанием, когда Захарыч спросил его:
— Как, Петро, не раскис из-за жинки?..
За долю секунды готовы были сорваться в ответ и ухарство, и презрение, и обида, и ненависть, но под Захарычевым взглядом все это кипевшее улеглось и отлилось в короткую спокойную фразу:
— Кажется, и не раскис, и не окаменел.
Без улыбки посмотрели в глаза друг другу. Старик обронил сдержанно:
— Не одного вы поля ягодки… Врозь-то вам обоим лучше будет… — И тут же без перехода спросил в упор: — А как, новую машину своими руками не состряпаем?
Недоверчиво Петр ощупывал глазами лицо старика, пытаясь прочесть в нем уловку, желание отвлечь от грустных дум, но, кроме чисто детского любопытства, светившегося в глазах Захарыча, ничего не нашел. Ответил обрадованно, звонко:
— Да как не сделать, если возьмемся.
— А ты не спеши, подумай покрепче.
И уже сдержанно Петр признался:
— Честно говоря, трудно, очень…
— Вот то-то и оно, — покачал головой старик, — и трудно, да еще и очень. — И подхватил Петра под руку. — Идем-ка, брат, к моей старухе в гости. Потолкуем кое о чем.
Дорогой Захарыч поведал, что он тайно с Володькой и Ермохиным по чертежам Петра уже приступил к изготовлению машины. Но с первых же дней не пошли дела. Оборудование мастерской не позволяет вести точную обработку деталей.
— И как мы ни ловчились, — ворковал негромко Захарыч, — не дается дело в руки. Теперь один путь — доклад о цеховых делах в парткоме слушать будут. Там-то я скромненько и подниму вопросик.
Падал первый снег. Кругом было тихо, тепло. И после слов Захарыча Петр почувствовал, что мир стал как-то ближе, понятнее ему. Он поднял лицо к небу, встречая глазами бесконечный поток бесшумно летящих снежинок, и свободно вздохнул.