Шуршат и шуршат падающие листья. Стало совсем темно, тихо. Звонкоголосо поет где-то вдалеке гармонь. Ходит в этот час молодая радость по земле. Тихая, никому не видимая, но горячая. Отшумело лето в скорых работах. Из деревень возвратились юнцы, уезжавшие убирать хлеб. Близится покойная зимняя пора. И вместе с ней во многие сердца стучится радость.
Осень — традиционная пора помолвок. Мечтают в эту пору о свадьбах, готовятся к ним. Крепнут в эту пору нити, связывающие людские души. Молодые глаза, погасив озорные огоньки, серьезно и вместе с тем восторженно всматриваются в грядущую жизнь. Осень! Тихая и по-своему приятная пора…
— Досталось мне там из-за твоего, — насмешливо говорит Борис.
— Кого… моего?
— Петра…
Лидочка поднимает голову, смотрит ему в глаза:
— Почему досталось?
В словах Бориса сквозит плохо скрываемая зависть:
— Пойдет он теперь в гору, твой-то.
— Зачем говорить «мой», когда…
Он смущается, трогает губами ее щеку, шепчет:
— Ну, извини… Понимаешь, сегодня день такой у меня. Нехороший, одним словом…
И Борис вновь возвращается к прежней теме:
— Всыпали сегодня Груздеву под первое число. Что-то он с Трофимычем натворил… А все это — только прелюдия. Будет хуже! Груздева, должно, снимать с начальников будут. — И, вздохнув, добавил: — «А лес рубят — щепки летят».
— Боишься, как бы тебе за меня не «всыпали»? Да? Аморальное поведение…
Гримаса отвращения исказила лицо Лидочки. Нервно стиснув пальцами влажный платок, она отступила от Бориса, отвернулась и твердым насмешливым голосом произнесла:
— А я, между прочим, тебя сильным считала?
— Лидочка, ты что? — Борис шагнул, положил ей руку на плечо. Она резко отдернула плечо, вскинула голову и чужим голосом повторила:
— Тебе нужно уходить.
Губы ее плотно сжались, а глаза, холодные и бесстрастные, с отчуждением глядели на Бориса.
— Послушай… — пытался он заговорить с ней.
— Иди… Понимаешь, уходи…
Перед ним уже стояла не Лидочка, покорная и жаждущая ласки. Чужое, холодное лицо смотрело на него из-под коричневой шляпки с жалким взъерошенным перышком, и насмешливый и жесткий голос бросил прямо ему в душу негодующее, унизительное слово:
— Трус!.. Я-то ведь от Петра ушла и не боялась…
Он опустил голову, повернулся и, не оглядываясь, пошел, тревожа замершую ночь хрустом опавшей листвы…
…С утра моросил дождь. Тяжелые горы заволокло облаками. Мальчишки на улицах ходили в картузах и резиновых сапогах и уже не галдели весело, а торопливо рысили по тротуарам, стремясь быстрее завершить неприятную прогулку в булочную или гастроном.
Всюду мелькали зонты и светились холодным блеском новомодные плащи.
Не обращая внимания на дождь, не обходя луж, расплывшихся по асфальту, Лидочка подходила к дому, где начиналась ее жизнь с Петром.
Вчера, после прощанья с Пуховичем, весь вечер перебирала она свои вещи и бумаги, словно готовясь в дальнюю дорогу. Эта перенятая от матери привычка помогла забыться, но в то же время напомнила ей и о давно забытом. С самого дна чемодана достала она связку бумаг. Перебрала их, внимательно читая каждую. И невольная слезка скатилась по щеке. Среди бумаг она обнаружила несколько тетрадных листков, исписанных ее рукой. Это перед отъездом из института списала она стенограмму доклада известного ученого о новейших методах термообработки стали. Да, тогда она готовилась быть инженером. И то, такое далекое, вдруг снова ожило в ней. Она вспомнила вдруг, что к стенограмме вычертила несколько графиков и что графики эти остались там, у Петра. И она побежала за ними.
Лидочка сложила зонтик и, отряхивая на ходу пальто, стала подниматься по лестнице. У знакомой двери остановилась, переводя дыхание, негромко постучала. Постояла, прислушалась. За дверью было тихо. Она еще постучала. Наконец там лениво зашаркали тяжелые шаги, и Лидочка, уловив что это не Петр, погасила улыбку и, отступив от двери, холодно сжала губы.
Сонно причмокивая и щурясь, мужчина, открывший дверь, вопросительно молчал. Молчала и она.
— Вам, верно, Петра Кузьмича? — первым спросил мужчина.
Лидочка каким-то не своим голосом сухо ответила:
— Да.
— Так его нет. Он как молодой месяц… На ночь только является.
Мужчина на минуту вскинул на Лидочку круглые глаза и снова опустил их.
— Ах… Ну, хорошо… Извините… — пролепетала она, пятясь к двери, и, быстро повернувшись, прижимая к груди зонт, неловко зашагала вниз.
Дома она сбросила шляпку, распахнула пальто и повалилась на диван. Лежала не шевелясь, до сумерек.