— Объясни-ка, что это за загогулина?
Петр склонился к эскизу, пояснил расположенные на нем фигуры.
— Вот-вот, — обрадованно поддакнул рабочий и крикнул напарнику: — Слышь, Володька, зря спорил!
Тот поднял голову и, перестав свистеть, ухмыльнулся:
— Что, твоя взяла?
— Моя.
— Ну и ладно, твоя так твоя. А теперь покурим, Захарыч.
Он вытащил из кармана тряпицу, отер пальцы. Оба уселись на верстак. Володька поднес к Петру портсигар и, чиркая спичкой, спросил:
— А что, пойдет, думаете?
Петр не понял, и Володька хлопнул ладонью по эскизу:
— Вот эта штуковина-то?..
— Как сказать… Если как следует сделаем — должна пойти.
— Ровно бы должна пойти, — поддержал Петра Захарыч. — Только вот сделать-то, как полагается, трудно. Для этого дела трубу надо гнуть, как лебединую шею — плавно. А как ее в тисах выгнешь!
— А что не выгнуть? Выгнем. Не такое гибали, — с задором возразил ему Володька.
— Знаю твое «гибали»… Что ты гибал на своем веку? Под пар, да под воду. А тут сталь будет идти — не воде чета.
— Все равно выгнем…
— Ладно, — рассердился Захарыч, — ты вот сначала лампу пусти, — и первый слез с верстака.
…Ермохин пришел, когда Петр, засучив рукава куртки, помогал тянуть рычаг гибочного приспособления. Он весело подмигнул Петру и тоже ухватился за рычаг, чтоб помочь.
— Эх, Марьиванна, поддай жару! — ухарски крикнул он над ухом Петра.
Гнули первое колено. Труба была уже добела накалена, но дело подвигалось туго. Захарыч и чертом ругался и нелестными словами вспоминал всех своих подручных, но это помогало слабо. Только часам к девяти, вымерив дугу трубы, он разрешил перекур.
— Ничего себе работка, добрая, — окинул трубу довольным взглядом Захарыч. — Хоть на выставку посылай.
— Я же говорил, — крикнул Володька.
— И я говорил, что трудно. Что, не слышал, что ли?
— Я ведь то же самое говорил, — шутливо развел руками Володька.
— Вот посмотрим, как после второй заговоришь. А после третьей уже не заговоришь, а запоешь.
Володька бесшабашно согласился.
— Ладно, петь так петь, все равно и ты подпевать будешь.
Остальные два колена поддались легче, появилась, видимо, сноровка, и, кончив гнутье, Захарыч поблагодарил Петра и Ермохина за помощь. Сам же он с Володькой принялся на верстаке обрабатывать гнутые колена.
Присев в углу на табуретах, Петр и Ермохин покурили, перебросились парой незначительных фраз и замолчали. Ермохин обмяк весь, осел, уперся спиной в стену и безвольно уронил голову на грудь. Задремал. Петр улыбнулся: «Устал старик». Он же, наоборот, почувствовал себя бодрее. Приятное волнение острым холодком щекотало в груди. Перед глазами вставала картина: трубы на стане уже установлены, людей около нет, а гибкая огненная змейка проворно снует из калибра в калибр. Она бежит по рольгангу дальше, к месту укладки, и ложится рядом с ранее прибежавшими, уже потемневшими, остывшими. И словно праздник у становых: не видно потных, сосредоточенных лиц, всем легко дышится, всех радует заражающая легким стремительным темпом работа стана.
За стенами вальцетокарного шум глухой, ровный: там катают сталь. Здесь же тихо и, пожалуй, уютно. Всхрапывает рядом Ермохин. У ярко освещенного верстака склонились Захарыч и Володька. Володька орудует напильником. На туго обтянутой курткой спине четко вырисовываются лопатки. На затылке, точно стальные, поблескивают под лампой белесые коротко остриженные волосы. Напильник поет, точно сверчок: вжи-вжи-вжи. Володька вполголоса допытывается у Захарыча:
— Огребет, поди, денежек… Как думаешь?
— Получит, — отвечает Захарыч.
— А сколько?
— Да кто его знает.
Володьке не нравятся неопределенные ответы старика.
— Трех становых в смену уберут, — начинает подсчитывать он, — всего, значит, девять. Каждый получает по полторы. В месяц, значит, тринадцать с половиной тысяч. Да и на двенадцать месяцев. Крепко, — покачал головой Володька.
Захарыч замечает, что напильник в Володькиных руках замирает.
— Пили, — коротко понукает его. — Все о деньгах… Нет, чтобы о пользе трубы сказать… Облегчение-то какое рабочему человеку.
И напильник снова поет, и снова под Володькиной курткой мерно ходят лопатки, то четко выступая, то прячась. Кряхтит Захарыч, свертывая трубы на одну раму, поругивается вполголоса:
— Сейчас я тебя, лихоманка…
«Как просто все в жизни, — удивляется Петр. — Неужели куски этих труб на стане обратятся в большие деньги? Или это, пожалуй, не трубы, а работа вот их, Захарыча и Володьки, моя и Ермохина… Маленькая, собственно говоря, работа. Восемь часов этой работы уже кончаются. Еще ночная смена, может быть, целиком даже уйдет. А потом этой работы уже не будет. Она останется в жизни, конечно. Но просто в виде труб. Совсем несложного и нехитрого сплетения труб и уголкового проката. И вот эта-то конструкция из месяца в месяц, из года в год будет давать цеху тысячи рублей…»