Проснулась земля, закипела работа!
Я надеваю белый халат и начинаю вмешиваться в пчелиную жизнь. Всякому — свое…
Трудишься, не разгибая спины, и не замечаешь, как проходит день. Со всех сторон уже подкрадываются и наплывают сумерки. Садишься у копны на теплую землю и слышишь позывной голос перепелки: «Спать пора, спать пора!»
Вечер. Тихо. Я долго сижу у костра, искры, вспыхивая, гаснут в темном небе. Мурзик, мой пес, тоже греется, положив голову на передние лапы. Он думает свою бесконечную собачью думу и по временам настораживает уши, вслушиваясь в тишину.
Задумчиво шелестят осиновые листья, мрак поглощает деревья, траву, озеро.
Знаешь, что не грозит опасность, а все равно как-то чуть-чуть жутковато. Это чувство, наверно, передалось от далеких предков, которые, ночуя среди дикой природы, всегда были настороже.
— И-и-и-и, — долго и протяжно звучит в середине колка, как будто кого-то душат. Это подают голоса молодые филины. Они сидят где-то недалеко на березах и сигналят «старикам», улетевшим на охоту.
За колком на дороге остановилась автомашина, приглушенно гудит мотор, слышен резкий сухой лязг капота. Но вот сердито стукнула дверца кабины, и машина покатила. Все затихло, а через минуту опять разрезало мрак тонкое «и-и-и-и».
Видно, прилетел старый филин.
Я забрался в шалаш, машинально потрогал ружье и стал смотреть на далекую звезду, проклюнувшуюся между листвой. Вскоре заснул спокойно и глубоко. Проснулся от яростного собачьего лая. Мурзик рвался во мрак в сторону ульев.
Я настороженно прислушиваюсь.
— Кто там? — кричу в темноту. Ни звука.
Собака хрипит от натуги. Спускаю ее с цепи.
— Ату, Мурзик, ату!
Пес бросается вперед и тотчас отчаянно взвизгивает и катится ко мне.
— Зю! Зю! — подбадриваю я пса, беру ружье и на ходу включаю карманный фонарик.
Около улья лежит, свернувшись в клубок, большой еж. Мурзик снова ринулся к нему. Колючий клубок неожиданно распрямился и, подпрыгнув, вонзил острые иглы в собачью морду. Мурзик взбешен. Он не может смириться с тем, что в его владения пришла какая-то колючая рукавица и исколола до крови его благородный нос. Он лаял и поглядывал на меня: мол, помоги, хозяин. Я подумал: как же ему помочь? И подошел к бочонку, вылил воду, накрыл им ежа. Мурзик успокоился и, облизывая нос, лег на свое место.
За день пчелы собрали много нектара и теперь вентилировали, удаляя из ульев влагу. Вокруг распространился аромат. И еж, очевидно, пришел полакомиться медком.
«А ест ли он мед? — мелькнула мысль. — Наверно, ест. Может быть, он уже не раз находил шмелиные гнезда и разорял»…
Я решил, что завтра проверю свою догадку, угощу ежа медом. Утром приподнял бочонок. Но под ним ежа не оказалось. Он прокопал нору и ушел.
Мурзик растерянно смотрел то на меня, то на холмик земли.
— Ушел, брат, наш ночной гость, перехитрил нас.
ЧЕЛОВЕК ВСЕ МОЖЕТ
Тимофей Петрович Кленов работал сторожем. Однажды в колхозной конторе во время наряда разгорелся спор «на арбузной почве». Сторож уверял всех, что и в Зауралье могут расти арбузы не хуже, чем в астраханских степях. За свой век он побывал на волжских, донских, иртышских и кубанских бахчах. И если станет рассказывать про арбузный мед — заслушаешься. Он знает, как разрезать и вынимать арбузную мякоть и как отпрессовывать от нее сок, а затем уваривать в чугунных котлах или медных тазах. Он утверждает, что тазовый мед лучше котлового: желтоватого цвета и очень сладкий.
Спорили долго. Уходя из конторы, Тимофей Петрович отдал председателю берданку.
— Получай вооружение.
— Ты что, Тимофей Петрович, наработался? — спросил председатель.
— Шабаш. Больше я вам не охранник. Займусь арбузами.
Он выбрал в глухом бору на берегу речушки Крутихи участок с южным склоном, выкорчевал пни, разработал как надо и посадил арбузы, дыни и тыкву. С тех пор это местечко люди называют Кленовской бахчей.
Крутиха, на берегу которой Тимофей Петрович построил свой шалаш, изобилует рыбой (особенно много щук, окуней и гольянов). Я нередко приезжаю сюда порыбачить.
Сорвав арбуз, Тимофей Петрович рассуждает:
— Вот это растун толстокорый. Шестнадцать вершков в окружности. Но на вкус уступает трескуну. Трескун же с виду белесый, корка тонкая, а мясо красное, как кровь, дюже сочное и пахучее, сладкое и очень вкусное.
Тимофей Петрович смачно чмокает губами. Он неравнодушен к сладостям. Это как будто не вяжется с его внешностью, с его образом жизни. Нелюдимый по натуре, весь свой век проживший на бахчах, отшельник, он, казалось бы, должен иметь пристрастие к грубой и простой пище. Но скажите, что в станционном магазине появились шоколадные конфеты, пирожное или халва, и он поплетется на станцию за десять километров. Поэтому я всякий раз, отправляясь к Тимофею Петровичу, покупаю сладости. Для него это — лучший подарок.