*** Так значит, бабье лето, и у власти сравненье мира с золотом – расхожесть, где только бор сосновый, как напасти, бежит осенних празднеств и роскошеств.
Так, значит, осень. Держит паутинка отпавший лист... Откуда что берётся? Дневной луны нетающая льдина – свидетельство недавнего морозца.
А дни стоят – из тех, что раз в столетье!.. И не понять при всём твоём усердьи: иль есть зима, как смерть на этом свете, иль нет её, как в мире лучшем – смерти. 1984
Молния По полю люпина ступала корова – ну прям королевна! А тучи уже тяжело, как лепнина, висели над полем рельефно. Не будь той коровы (поди, уж её обыскались, вражину) и я бы не встал за здорово живёшь под сосну без вершины, где, как в кинозале, когда в темноте оборвёт кинопленку, трах молния – зарево зарев! – в меня и сосну, и бурёнку. Те жёлтые токи спаяли всех нас, всех троих воедино. Я рвался из огненной тоги, в чужие миры уводимый. И вкруг меня плыли мои возраста, будто скок из матрёшки, и в первом, мохнатом от пыли, я был босиком и в матроске. И будто я клянчил у мамы, но только безмолвней, безмолвней, рисунок себя – одуванчик от понавтыкавшихся молний… Очнулся. Трухлявость в руках и ногах. Встал, свинцовоголовый. Сосна от дождя отряхалась, люпин поедала корова. В том поле просторном качаясь (корова качалась поодаль), познал я родство не родство, но какую-то сцепку с природой. Что нет меня чисто, как чисто людей не бывает в природе, и смерть убивает – лучисто? – не насмерть, а только навроде. Наверно, крамольней не думал. Вернулся я, как из разведки, к своим, где не ведают молний, лишь пальцами лезут в розетки. 1984
*** Плывёт гроза, как Наутилус, а у неё из-за плеча сквозь облака к земле пробились два крепких солнечных луча. Ведь солнцу по колено, что великану град и дождь! Бредут морской прибойной пеной оранжевые брюки клёш. У ветра лёгкие ослабли, а солнце дальше вброд и вброд и за собою, как кораблик, грозу на ниточке ведёт. 1984
*** Ты неизбежна, как солнце на детских рисунках, как Фудзияма на строгих картинах японцев, как в сумрачный полдень, пусть ливень стеною и сумрак, всё то же смеётся за тучами яркое солнце. Привыкнуть к тебе, как к солнцу привыкли южане — что есть несуразней, ведь как никакая другая, ты так неизбежна, что, кажется, во избежанье, разлуки с тобою я встречи с тобой избегаю. 1984
*** И откуда взялась ты, цыганка моя смуглолицая с синим взглядом таким, синим и сумасшедшим? Ведь ещё, как известно, работники инквизиции в Европе повывели всех необычных женщин. Ой, как весело, вижу, с ты с нашим братом расправишься, маленькая ошибочка в средневековых реестрах! Впрочем, порой одна запавшая клавиша значит больше всего симфонического оркестра. 1984
*** Когда рождается дитё за тканью звёздных ширм, то как хрустальное дутьё рождается наш мир. Какой красивый это труд – рожденье новых детств. Я стеклодува стукну в грудь: – Ну, парень, молодец! 1984
*** Как всё ещё летящий образ уже давно потухших звёзд, ты вся была лишь хрупкий отблеск своих былых надежд и грёз. А я был полон пустозвонства, когда споткнулся на лету, как луч, отпрыгнувший от солнца, и угодивший в пустоту. Но друг от друга нам затеплить свою звезду ещё был шанс, и звёзды космоса ослепли от светлоты объявшей нас! 1985
Сверхчеловек Моё маленькое сверх-я, твоё маленькое сверх-ты, наше маленькое сверх-мы... Разве думано, что сверхчеловек – нос кнопкой и фонтанчик волос надо лбом – появится так, вот так: твоё маленькое сверх-я, моё маленькое сверх-ты. 1985
Венера На белых досках сарая увеличительным стеклом было выжжено «Рождение Венеры» Боттичелли. А на сосне возле дома покачивалось под суком кресло о трёх ножках – качели. В солнечный полдень после дождя сосна махала креслом, словно кадилом, а Венера рукой прикрывалась и ёжилась полушутя: «Надо же, вот и дождичком окатило!» В июле стояла жара. Зной лип как мазь. И всё живое забивалось в щели. Лишь Венера, собрав на затылке волосы и смеясь, в ситцевом сарафане запрыгивала на качели. Одуванчики, лопаясь, ей кричали: «Слезай! Голова закружится. А вон люди идут – полундра!» И всё чаще от смеха и солнца янтарно-радостная слеза проступала в глазах у Венеры в эту пору полудня. А уж к ночи, вздымая в воздух звёздную взвесь, к ней спускался в лысеющем нимбе обернувшийся раненым лебедем Зевс и клялся, что рекою Стикс, что устроит её на Олимпе. И в назначенный час (в час дня без минут) белый «москвич» забрал чемодан и две сетки поклажи, и Венера уехала поступать в институт. А сарай к осенний дождям был покрашен. 1985