*** Я до отказа нагружу работой класс, лишь бы не смотрели на меня до поры эти развесёлые колёсики глаз цвета молодой сосновой коры. А начну опрос – важно, будто принимая парад, чувствую, как неумолимо иду ко дну. «Гой, ты, третья парта, первый ряд, не могу же я спрашивать лишь тебя одну! Да получишь ты эти «пять», а надо б тебе ремня. Порой один твой вопросик, и стой, учитель, балдей! Я уже знаю на опыте, что у меня сердце слева, как и у всех людей». Ведь когда я коридором иду, распахнув пиджак, отпасовывая головы первоклассников, как мячи, эти же карие колёсики выкатятся вперёд на шаг: «Здрассь, Алексан Васильч!» — и не промолчи. Я лишь потом узнал: не убереглась. Её долго лечили. Не знаю, что так меня грызёт. Радостные колёсики, умные колёсики глаз катятся мимо, мимо. За горизонт. 1987
*** Нынче её поцелуй прерывист так же, как и затяжка её сигаретой, и ты свой гонор умерь, строптивец, и зря разговором её не преследуй. Зря не ломись к этой комнатке опустелой за стенкою лба в капельках пота звёздных, а лишь поцелуями считывай тело, с тонкой кожи её собирая воздух. Нынче ей в тягость каждое твоё слово. Дай волю тайне, тайной, как тайна подводного лова. Не думай, куда это всё утянет. Утром, когда ты уйдёшь, она не проснётся, и для наползающего разрыва ты не найдешь резона, даже резонца, и все сомнения прочь отведёшь брезгливо. Может быть, это рок пригрозил хитро вам, или где-то в ночи плавбаза нахватал пробоин, или в лондонском аэропорте Хитроу рисково садился и чуть не разбился «Боинг». 1987
*** Пускай мне не будет иного пути, а только работа с восьми до пяти, а после работы не письменный стол – верстак, огород да коровы растёл. Сапог мой испанский, ты ногу пусти, а я отрубился, я сплю до шести. И сон мой не будет исчерпан до дна, чтоб в сон мой никак не проникла она. Не та у ней сила, не та у ней мочь, и сны о ней горько проходят обочь. Пусть бродят по улице, я им не мщу, но в дом не пущу, когда кошку впущу. Когда же я кошку впущу-таки в дом, то что-то, наверно, припомню с трудом. А после, в обед, бросив бензопилу, допомню, как брошу картошку в золу. Но злой и негибкий, как старая жердь, я буду жалеть только осени желть. А если когда и открою тетрадь, одно, как безумный, начну повторять: О, милая, лживая, чёртова ты! Тебя ни с какой не увижу черты, тебя ни в каком не увижу окне, ни в дуле, ни в проруби, ни в стаканé... 1988
Вишни Ну, ладно бы летом. Хотя бы в августе. А то ведь мы уже грезим трассами лыжными. А осенние вишни с какой-то радости стали вдруг совсем весенними вишнями. Как ни в чём ни бывало по уши в цвете, и вечер как ни в чём ни бывало их обхаживает, и вечер им тёплого солнца нацедит полные ладошки листочка каждого. Но скоро совсем взвоют вьюги неистовые, выстелют землю ровно и чистенько. Вишни руки навстречу им протестующе выставили, бледные руки из зелёных манжет чашелистиков. И цветут. Ещё звонче. В порыве своём упорствуя. Кто бы им объяснил – да попробуй скажи-ка им! – что это сама зима, как прививка противоосповая, проступает на них нежно-белыми снежинками. 1989
Яблоня Я чуть свихнуться не сподобился и, правда, думал, что шизе, когда вчера, сойдя с автобуса, спускался к дачам по шоссе. И встретил яблоню. Вот именно, что встретил. Прямо по земле она шла кукольно-мультфильменно на трёх подпорах и стволе. «Ты что! Ты что! Куда ты, яблоня? Назад! Вернёшься ведь. Шалишь!» Но ветви тихо и расслабленно в ответ мне прошептали: «Шиш-ш». И снова: «Шиш-ш». В субботу с фабрики на дачи люди шли – им встречь шла яблоня, теряя яблоки и гордо так, что не перечь. А люди яблоки помятые с дорожки поднимали: «Что ж. Ну, раз идёт, так, значит, надо ей. Природа! Против не попрёшь». Не думал я, что так по-доброму воспримет это всё народ. Стоял я с яблоком подобранным, и яблоко не лезло в рот. И быль библейского сказания никак из памяти не шла – обычный страх перед познанием обычного добра и зла. 1989
*** Тот мальчишка спросил, был мальчишка глазаст: – Отчего это, дядя, всегда вкруг деревьев кольцом опускается наст? Оттого что живые? – Ну да. А мальчишка опять, был мальчишка непрост: – А бетонные эти столбы... Отчего вкруг них тоже? – Наивный вопрос! – Я ответил бы, знал если бы. Тут язык, как на грех, у меня заплело, у него же он, как у змеи: – Ну чего же ты, дядя! Ведь это ж тепло поступает по ним из земли! И ушёл он, коленкой стуча о портфель, где гремел ученичества скарб, и над ним в синем воздухе вился трофей – мой учёный с залысиной скальп. Он шагал, распахнувшись и грудь оголя, словно видел задачу свою в согреваньи целой планеты Земля всеми тридцать шестью и шестью. 1989
Чеговек «Чего это трактор виляет колёсами, словно навеселе? Чего это дождик сегодня не такой, как в прошлый четверг?» На тысячу человек в городе и селе приходится один чеговек. Мне нравится чеговеческая порода людей, удивляющаяся бескорыстно, за просто так: «Куда летит облаков кудель?» В какую долю версты верстак?» Порой человек ещё и не думает: «Как? Почему?» А чеговек уже удивлён: «Чего это, а?» Человеку порой отвечают: «По кочану!» Чеговека вообще замечают едва. Но когда получается, что льдами затёрт Земли горящий и разваливающийся ковчег, человек к человеку бежит и задаёт самый чеговечный вопрос: «Ты человек?» 1989