Если не считать этих записей, шпионская деятельность Питера была легкой работой, так как эти люди охотно рассказывали всё о себе. Это иногда даже пугало Питера — они делали это слишком открыто и прямо! Они не только высказывали своё мнение друг другу и ему, но делали это и с общественных трибун и в печати, в брошюрах и листовках, которые они называли «литературой». Питер и не подозревал, что их «движение» распространилось так широко и стало таким могучим. Он рассчитывал раскрыть тайный заговор и, быть может, одну-две бомбы с динамитом. Но вместо этого он открыл целый вулкан!
Однако Питер старался изо всех сил. Он занёс в свои списки по крайней мере сорок или пятьдесят фамилий и подробности обо всех этих лицах; это были люди из всех слоев общества: полуграмотные рабочие и работницы, евреи-портные, русские и итальянские рабочие с табачной фабрики, машинисты и печатники и уроженцы Америки; были и «салонные красные» — блестящие, изящно одетые великосветские дамы подкатывали к маленькому домику на великолепных, сверкающих автомобилях и заставляли своих одетых в ливреи шоферов часами дожидаться, пока они слушали историю Питера о допросе с пристрастием, которому он был подвергнут. Одна благожелательная дама с развевающейся серой вуалью, распространяя по комнате сладкий аромат духов, вкрадчиво спросила Питера, не нуждается ли он в деньгах, и сунула ему в руку двадцатидолларовую бумажку. Питер задохнулся от восторга, но вместе с тем был ошарашен: перед ним раскрывались всё новые чудеса таинственного «движения»; и он решил, что, когда развяжется с Гаффи, пожалуй, недурно будет на время по-настоящему сделаться красным.
А пока что он старался подружиться с сестрами Тодд. Сэди уходила на службу каждый день около восьми утра, когда Питер ещё спал. Но Дженни оставалась дома и кормила его завтраком, принимала его посетителей и разыгрывала роль хозяйки. Она была больна и два раза в неделю ходила к доктору лечить позвоночник; остальное время она должна была отдыхать, но Питер очень редко видел её отдыхающей. Она то подписывала адреса на листовках, то писала письма по поручению организации, то уходила продавать литературу и собирать пожертвования на митингах. В свободные минуты она постоянно с кем-нибудь спорила — частенько с самим Питером, стараясь обратить его в свою веру.
Бедное дитя! Как она трагически переживала всякую новую обиду, нанесённую рабочему классу. Она не знала отдыха ни днем, ни ночью и, разумеется, донимала Питера, который превыше всего ставил собственный покой. В Европе миллионы людей были призваны в армию и уничтожали друг друга. Это, конечно, ужасно, но какой толк думать об этом? Разве их остановишь? И причём тут Питер? А эта бедная, сбитая с толку девочка так волновалась, словно она была виновата в европейском конфликте и ей предстояло его уладить. Её глубоко посаженные серые глаза наполнялись слезами и мягкий подбородок дрожал всякий раз, как она об этом начинала говорить. И она прожужжала все уши Питеру. По её мнению, войну могло остановить восстание рабочих Европы. Она верила, что можно ускорить это событие, если трудящиеся Американского города поднимутся и подадут пример, всему остальному миру!
§ 15
Дженни высказывала свои идеи совершенно открыто. С красным бантом в волосах и красным значком на груди она, бывало, отправлялась на митинги продавать тощие брошюрки в красных обложках. Разумеется, Питер обязан был донести на неё начальнику сыска Транспортного треста. Он сожалел об этом, и ему было стыдно. Ведь она была славная девочка, к тому же прехорошенькая, и, если бы не её фанатизм, с ней было бы не худо позабавиться. Он подолгу смотрел на неё, когда она сидела за машинкой. У неё были мягкие пушистые волосы пепельного оттенка, ровные белые зубки, и нежный румянец то вспыхивал, то исчезал у неё на щеках. Да, она была бы совсем недурна, если бы держалась попрямее и занималась своей внешностью, как другие девушки.
Так нет же, она вся — как натянутая струна, и вдобавок, черт побери, хочет и Питера довести до такого же состояния. Ей хочется во что бы то ни стало растрогать его, рассказывая про обиды, нанесенные рабочему классу. Она воображает, что, стоит Питера как следует просветить, он тоже начнет возмущаться этими несправедливостями.
Она подолгу рассказывала ему разные душещипательные истории, и ему всё время приходилось делать вид, что он ужасается и негодует. Она, бывало, снабдит его своей «литературой», а потом поймает, усадит и забросает вопросами — чтобы убедиться, что он всё добросовестно прочел. Он был вполне грамотен — Перикл Прайем об этом позаботился во время их разъездов по стране. Питер должен был помещать всякие его объявления и рекламы в местные газеты. А вот теперь его загнали в угол и заставили изучать такие книги, как «Азбука социализма», «Капитал и пролетариат» или «Путь к власти».
Питер утешался тем, что ему по долгу службы необходимо ознакомиться с этими произведениями. Он ведь собирался стать красным — надо же овладеть их жаргоном. Но книги казались ему скучными. В них так много длинных непонятных слов, которых он никогда раньше не слыхал. Неужто эти молодцы не могут говорить как все люди? Он знал, что есть социалисты, а также «анархисты», и думал, что они одного поля ягоды. Но теперь он узнал, что существуют не только социалисты и «анархисты», но и государственные социалисты и анархисты-коммунисты, а также коммунисты-синдикалисты и синдикалисты-анархисты, социалисты-синдикалисты и социалисты-реформисты, а также гильдейские социалисты, не говоря уже о сторонниках единого налога, о либералах и прогрессистах и о многих других разновидностях, — Питеру со всеми пришлось повстречаться. Он пытался в них разобраться, почтительно и сочувственно прислушиваясь к тому, что они говорят. Каждый старается подчеркнуть своё отличие от других и утверждает, что только он обладает истиной. Питеру до смерти надоели эти бесконечные споры — куда бы проще окрестить их всех просто «красными», как это делали Гаффи и Мак-Гивни.
Он уже давно усвоил, что красные хотят поделить имущество богачей. Кого бы он ни спрашивал, так говорили все. Но теперь выяснилось, что это не совсем так. Красные хотят, чтобы промышленность перешла в руки государства, или рабочих союзов, или всего рабочего класса. Доказывая, что государство может справиться с такой задачей, они приводили в качестве примера почту, армию и флот.
— Разве это не справедливо? — спрашивала Дженни.
И Питер соглашался: конечно, справедливо, но в душу закрадывалось сомнение: а какой будет из этого толк? На свете дураков хоть отбавляй, и как бы не переустраивать жизнь, умники всегда будут кормиться за их счёт. Взять хотя бы эту бедную девочку. Она готова пойти на любую жертву во имя какой-то глупой фантазии. Она пожертвует собой ради первого встречного, если тот её разжалобит, рассказав о постигшей его горестной судьбе. Да при любом общественном устройстве такие, как она, всегда будут лакомым кусочком для парня с хорошим аппетитом.
Целыми днями она оставалась наедине с Питером, и чем ближе он её узнавал, тем милее она ему казалась. К тому же было совершенно ясно, что и она в свою очередь всё больше привязывалась к Питеру. А Питер продолжал свою игру. Он высказывал горячее сочувствие к рабочему классу и быстро стал на его сторону; он с полуслова подхватывал мысли Дженни и приходил в ужас от тех кошмаров, которые она расписывала; он готов был помочь ей остановить войну в Европе и с этой целью намеревался вызвать восстание трудящихся Американского города. Вдобавок он много говорил о себе и растрогал её повестью о своей трудной жизни, о перенесенных им лишениях, об испытанном в свои двадцать лет унижении; когда она растрогалась до слёз, Питера охватило чувство удовлетворения. Было приятно, что она так его жалеет; это в некотором роде вознаграждало его за скуку, какую он испытывал, выслушивая её ламентации по адресу всего рабочего класса.
Питер не знал, известно ли Дженни его прошлое, но на всякий случай рассказал ей о себе всё, постаравшись себя обелить. Да, обстоятельства толкали его на дурные поступки, но всё это случилось помимо его воли, ведь он был так молод, он оказался жертвой случая. Он рассказал ей, как его морили голодом, как им понукали, как избивал его «старик» Драбб, и заметил, что на серые глаза Дженни навернулись слезы и скатились по щеке. Он говорил ей о своей одиночестве, о тоске по родному крову, о том, каким отверженцем он чувствовал себя в приюте. Откуда было ему, бедному мальчику, знать, что нехорошо было помогать Периклу Прайему сбывать его Несравненное Болеутоляющее Средство? Откуда было ему знать, хорошее это или плохое лекарство, — да он и сейчас не мог бы этого сказать. А в святилище Джимджамбо Питеру приходилось только мыть посуду и гнуть спину над раковиной, как в любой гостинице или ресторане.