Черная бархатная занавеска возле сцены качнулась, пропуская Музыкантов и скрывая их от зала. Через несколько напряженных минут первые неловкие звуки полетели из-за занавески; на фоне мерцающего бархата выгнулась бело-розовая танцовщица, приготовившись следовать за мелодией.
— Свен, куда .. куда?! Стой! — мамины руки поймали его уже в проходе. Свей отбивался. Его обманули. Гнусно и отвратительно. Он рвался за занавеску цвета черноты, опять скрывшую собой тайну Музыки
— Мне нужно, нужно... — пытался он сквозь слезы объяснить маме — что ему нужно увидеть, как получается Музыка.
Ему позволили вернуться в зал и дослушать концерт только после того, как Свен успокоился и клятвенно пообещал больше не двигаться с места. Оставшееся время мама крепко держала сына за руку.
Музыка была не такой хорошей, как на бабушкиных пластинках. Иногда не в такт топала балерина в розовой юбочке. Свен морщился, отмечая разрывы в серебристых нитях, струящихся из-за занавески.
— Почему нельзя видеть, как делают музыку?
— Почему? - Папа хрустко сложил газету, поглядел на Свена поверх очков — удивленный первым внятным вопросом сына. — Ну. потому... Не обязательно видеть, как делают некоторые вещи.
Свен переступил с ноги на ногу. Переспросил упрямо:
— Почему?
— Свен, малыш, — вмешалась мама Торопливо пригладила сыну взъерошенные волосы, одернула рубашечку. — Чтобы носить одежду, не обязательно видеть, как ее делали, правда? Или часы. В каждом доме есть часы, но почти никто не знает, как их делают...
— В каждом мастерстве есть свои секреты, мальчик. — сказал папа, снимая очки и улыбаясь: — Но если ты хочешь научиться...
— Я мог бы научиться делать музыку?
— Я так и знал, — папа нахмурился, опять зашуршал газетой: спрятался за мятый лист, похожий на снег, истоптанный птичьими лапками: — Я говорил, что все эти пластинки и концерты пора прекращать.
— Конечно, милый. — поспешно согласилась мама. — Но он еще маленький и не понимает...
— Свен, малыш, — тихонько объяснила мама вечером, поправляя на кроватке сына одеяло: — ты огорчил папу. Ты ведь знаешь, что он делает на заводе часы. И он надеялся, что ты тоже... Что тебе будет интересно...
— Клетки для птичек, — перебил Свен, думая об огромных кухонных часах, где была заперта испуганная черноглазая кукушка. Всякий раз, когда часы содрогались, гулко отмечая окончание очередного часа, птичка пыталась вырваться наружу, отчаянно трепеща крыльями; но блестящий металлический крюк опять утаскивал ее обратно, в темную жуткую глубину, где шевелилось и тикало. Свен жалел до слез бедную узницу — однажды он попытался освободить ее; но был пойман сам и строго отчитан мамой.
— Что? — растерянно переспросила мама.
— Я не хочу делать клетки для птичек, — совсем тихо и неразборчиво пробурчал Свен, прячась под одеяло. Ом зажмурил глаза, представляя, как страшно жить внутри часов, и думая о своей собственной клетке, выход из которой все еще был крепко заперт.
После долгих уговоров мама сводила его еще на несколько концертов.
Везде была черная занавеска, надежно скрывавшая людей в крылатых мантиях. Свен представлял, как они заходят за эту занавеску, сбрасывают мантии, и... и... наверное, под темной тканью прячутся какие-то особенные люди? Может, у них крылья под этими плащами?
Музыкантами обычно становились дети музыкантов. Исключения дозволялись редко. Раз в год в столичной музыкальной школе устраивали публичные прослушивания для выявления талантливых детей. Тех, кого строгая комиссия находила достойными, потом под наблюдением наставников допускали к тайнам искусства.
Лестью, уговорами, мелким шантажом Свен заставил маму повести его на прослушивание. Ему нужно было попасть за черную занавеску. Любой ценой. Он не любил себя все больше с каждым днем — капризного, лживого, противного мальчишку. Тот, другой, огненно-крылатый, все больнее и отчаяннее бился внутри, задыхаясь и требуя свободы. И все больше ненавидел свою отвратительную темную оболочку. «Кто я?» — иногда думал Свен, и эта мысль пугала его. Тот, огненный? — или этот, которого видят все остальные и он сам, когда глядится в зеркало?
Прослушивание оказалось совсем не таким, как представлял Свен.
Десять скучающих дядь и теть сидели за длинным столом. Украдкой позевывали, перебирали бумажки, пили воду из пластиковых стаканчиков. Экзаменовала детей очень худая женщина с волосами, затянутыми в узел на затылке так туго, что кожа на сердитом костлявом лице, казалось, могла лопнуть в любой момент.