— Ну что, понравилось? — сверкнув улыбкой. Виль склонился над мальчиком, недоуменно разглядывая его застывшее лицо
— Что, Свен? — встревоженно спросил господин Эдуард — Понимаешь, он никогда раньше не видел...
Свен, с трудом различая их голоса — как будто сквозь толщу воды, слепо и упрямо тянулся к странным предметам, все еще зажатым в быстрых руках Виля.
— Это скрипка, — сказал Виль, — а это смычок. Струны.
— Дай ему. — попросил Эдуард. Виль медлил. — На минутку. Малыш, ты хотел знать, как получается музыка, верно? Вот. Смотри.
Уже дотрагиваясь до гладкого бока скрипки, Свен знал, что все бесполезно
— Эта — самая лучшая? — дрожащим голосом спросил он на всякий случай.
— Что?
— Раз вы — лучший, она тоже — самая лучшая?
— Да. Лучшая, — серьезно подтвердил Виль, наконец разжимая руку и строго следя за тем, как мальчик берет инструмент.
Свен погладил теплое дерево, тронул лезвие струны, соединил его с тонкой нитью смычка. Сквозь слезы он почти не различал склонившихся лиц.
— Что с тобой малыш? Что?
Не глядя, он сунул обиженно загудевшую скрипку обратно руки Виля.
Бархатная занавеска, так долго не пускавшая его вовнутрь тайны, с обратной стороны оказалась мятой и тусклой. Он отшвырнул ее в сторону и вышел, не обернувшись.
— Мальчик? Что случилось?
Спотыкаясь, налегая на кресла, задыхаясь от отчаяния и рыданий, он оттолкнул чьи-то заботливые руки, потянувшиеся из зала.
Все было напрасно. Все. Сотни ярдов правильно сплетенных огненных нитей никогда не станут парусами. Паруса бесполезны для утлой лодочки. Тот, крылатый, внутри Свена, бессилию бился и плакал, осознавая, что заперт навсегда. Музыка, прекрасная огненная Музыка, которую он считал своим спасением, инструментом для побега, оказалась такой же узницей, как и он сам. Она была безжалостно и наглухо заперта в уродливом кусочке дерева и накрепко связана острыми лезвиями писклявых струн...
ЮРИЙ СОЛОМОНОВ
Жук на травинке
Рассказ
«И поставил он правую ногу свою
на море, а левую на землю,
и воскликнул громким голосом,
как рыкает лев»
Откровение, 10:2
Богомольцем во храм входило любое дитя в эту комнату. В немоте и благоговейном трепете. Зависть уличной обувью сбрасывалась за порогом. Завидуешь обыкновенно тому, что дерзнешь хоть примерить на себя. Примерять же на себя такое было неизвиняемой гордыней. Первым делом все запрокидывали головы. Под потолком, на рыболовных лесках, стремившихся от одной стены к другой, висели — нет, не висели, парили! — самолеты всех видов, типов, мастей и категорий. Разноцветные бипланы раскачивались из стороны в сторону, горделиво демонстрируя свои аристократические формы. Крошечные «Яки» подпрыгивали и крутили пропеллерами от малейшего сквозняка. А в центре, прямо под лампой, распростер крылья огромный белый «Ту-154», в сумерках отбрасывавший тень на полкомнаты. Стоило вошедшему опустить взгляд на книжные полки, как он понимал, что очутился в «котле»: со всех сторон его держали на прицеле солдаты и орудия обеих мировых войн. Дула танков и гаубиц, казалось, в любую секунду готовы были прыснуть огнем — достаточно только трехсантиметровому офицерику вермахта на средней полке опустить руку... Но лично я всегда смотрел не на них. Меня влекли парусники — те, что застыли на шкафах. Фрегаты, каравеллы, бригантины, корветы, шхуны, вельботы, шлюпы... Белея парусами на фоне крапчатых обоев, они напоминали усевшихся в ряд диковинных птиц. Типы судов я едва умел различать, но здесь мне это было ни к чему. Едва взглянув на первый парусник, я тотчас возносился в сладкий эмпирей романтического сумбура. Край, где герои Сабатини и Стивенсона бок о бок рыскали по океанам в поисках описанных Синдбадом загадочных островов, населенных прекраснодушными красавицами повестей Грина...
Никто, никто не клеил модели так, как Мишка! В детстве все ребята нашего подъезда с большей или меньшей удачей пытались их собирать. Но у Мишки это выходило поистине шедеврально. Ни клея, засохшего на стыках, ни косо подогнанных деталей, ни подтеков краски — на его произведениях не было никаких следов неуклюжих мальчишечьих рук. Точно работал ювелир или хирург с острым глазом и тонким пинцетом. Казалось, он не то что в бутылке — в перепелином яйце, не глядя, слепит все что угодно. И одного, пусть минутного, визита в его комнату был достаточно, чтобы отправить всю свою кустарщину на помойку, навсегда примирившись с недосягаемостью совершенства.