Исповедь наутро после таких ночей наиболее уместна. Ибо никогда раскаяние в загулах не достигает таких глубин, как в время пивного похмелья. Даже не знаешь, то ли это сумасшедшая головная боль пробуждает заспанную совесть, то ли сама совесть вопиет столь громко, что начинает потрескивать череп. И о том, что жизнь моя есть день мой, можно тихо прохрипеть только после получаса в душе и трех кружек зеленого чая. На кухне, облаченный в один халат, я долго играл телевизионным пультом, перебирая каналы, прибавляя и убавляя звук — тщась найти хоть что-нибудь созвучное вялому и монотонному копошения едва живого духа. Устав, осмелился наконец расшторить окно, с шести утра беременное солнечным днем. И стал наблюдать, как на ухабах пролегавшей за двором дороги вздрагивают машины. Для кухни это зрелище стало премьерой: никогда раньше из окна дороги видно не было. Я не сразу сообразил, почему вдруг обнаружил ее теперь. А когда сообразил — накрепко вцепился в подоконник. Косая крыша голубятни, прежде загораживавши дорогу, теперь исчезла. Исчезла...
Когда я слетал вниз по лестнице, на ходу застегивая джинсы, то еще надеялся, что все это — просто одна из тех злых шуток, которые природа играет с полутрезвым сознанием. Что за дверью подъезда я вновь обнаружу двор в его изначальном, привычном виде. Но выпрыгнув на улицу, я первым делом увидел перекошенное тоской лицо Бабаевны, тащившей куда-то предлинную гвоздатую доску. Несколько человек бодро, как на субботнике, разбирали завалы. А дядя Петя нервно перетаптывался на месте. Из стороны в сторону размахивая шестом, к концу которого была привязана красная тряпка. Ею он подавал тайные знаки своим обездомевшим и обезумевшим птицам, стаей носившимся над пятиэтажками.
Мельком взглянув на руины голубятни, я помчался к гаражам. Мишка сидел у макета на своем чердаке, оперевшись подбородком на руки и слегка закусив правый указательный палец. Когда моя верхняя половина высунулась из проема в полу, он лишь немного скосил глаза в мою сторону, после чего вновь уставился на стенку. Я стал тупо и бесцельно расхаживать вокруг макета, грея трясущиеся руки в карманах.
— Если ты так бодр, то, наверное, уже придумал, что делать, — наконец прогундел он сквозь пальцы.
— Не издевайся.
Он сидел, а я наматывал круги. Я наматывал круги, а он сидел. Наконец я тоже решил присесть. Резко повернувшись к Мишке, я задел бедром край макета. Задребезжало что-то пластиковое. Мишка вскинул голову с вытаращенными белыми глазами и, ухватив меня за штаны, так сильно дернул в сторону, что треснул шов, обнажив мою голую ногу. Чтобы удержать равновесие, я уперся рукой в стену.
— ...л-ллядь! — сказал я.
— Прости, — сказал Мишка.
Ночь прошла без сна. Я листал книги, пялился в телевизор, молотил по компьютерным клавишам — пытался хоть как-то отвлечься от тяжких мыслей. Сбегал к ларьку и хватанул водки. Впервые она не возымела ни малейшего действия. Я не мог читать, не мог думать об учебе, не мог пьянствовать, не мог жить, сознавая, что в каких-то двух шагах, в убогих гаражах, затерянных в провинциальной глуши, рождается нечто, доселе не ведомое человеку. И что я — представьте только! — я один из двух людей на земле, которым доступна эта страшная и изумительная тайна. Избранник! Апостол, пардоньте за патетику! Уже в восьмом часу утра ноги сами понесли меня в гаражи. Я знал, что застану Мишку там: он-то точно не должен был сомкнуть глаз.
Когда я вошел, Мишка втаскивал на второй этаж раскладушку.
— Решил пока перебраться сюда. Родакам сказал, что так легче к экзаменам готовиться. А там еще что-нибудь придумаю.
— Будешь теперь круглые сутки здесь дежурить?
— А что делать? Скажи, ты знаешь, как поступить?
— Не знаю...
— Вот и я не знаю!
— И до каких пор ты?..
Мишкины глаза вдруг зачернели такой яростью, что у меня пропало желание продолжать расспросы. Раскладушку наверх мы заносили вдвоем, чертыхаясь и матюгаясь по очереди.
— Наверное, это моя расплата, — сказал Мишка чуть погодя. — Я слишком прикипел к нему. Все остальное было как бы между делом. Учеба — между делом, семья — между делом, друзья — между делом... Теперь придется на нем жениться.
— Послушай, а что ты так горюешь? Я вот ночью подумал, что у нас... у тебя же теперь власть в руках. Власть над целым городом!
— Что-то я не уверен в том, что очень ее жажду.
— Да ладно! Любое разрушение можно же и во благо...
— Ну давай, давай! Интересно, много ли ты тут блага найдешь.