Одно лишь терзало нас: мы жили не на Плутоне. И слух о Мишкиных свершениях мог растечься слишком далеко. И чтобы в наш рай никто не понаехал, новоиспеченный мэр упразднил железные дороги. А проложенные им автотрассы сходили на нет прямо за окружавшими город полями и фермами. Дальше простерся густой таежный лес
* * *
Так промчался тот год. И тучи ни разу не затянули солнца, и воздух освежал, и ночные тени дубов питали грезы романтиков, и мы блуждали по аллее из тени в тень, упиваясь каждый своею грезою, и целая жизнь ждала впереди, а город наш был самый прекрасным на всем белом свете. Он выполз далеко за прежние границы, разметав кварталы по берегам рек и озер и брызнув краснокрышими деревушками на окрестные холмы и долины. Здесь высились небоскребы, гремели поезда метро, а машины глохли в утренних пробках. Юный урбанистический организм благоденствовал, лишь изредка почесываясь от мелких неурядиц. Мишка начал понемногу заглядывать в будущее.
— Знаешь, — сказал он как-то. — Мне тут как-то тесновато стало!
— В доме?
— Нет, в городе. Тебе не кажется, что это уже не мой масштаб?
— А какой же твой?
— Ну, скажем... Россия. Ведь можно и ее склеить. Правда, места побольше понадобится.
— Только жизни может не хватить, — тихо сказал я.
— Это мне-то? Да я еще всю Землю успею собрать. Что там Землю! Вселенную!!!
Он даже не улыбался.
— Между прочим, мне в Москву махнуть советуют.
— Интересно, как ты будешь собирать Вселенную...
— Ой, да тебе бы только на месте сидеть! Невесту нормальную — и ту до сих пор найти не можешь. Хочешь я тебе ее... склею?! Ха!
После таких бесед я обычно уходил в свою приемную — побыть подальше от Мишки. Впрочем, приемной она только называлась: люди больше не напрашивались на встречу с нами, а просто оставляли секретарям заявки на лучшую жизнь. Лишь однажды с изумлением увидел я там человека, желавшего побеседовать со мной лично.
Это был первый горожанин, недовольный своим новым бытом. Тяготившийся своим богатством. Удрученный своим благоденствием. Ему не нравились ни его новый двухэтажный особняк, ни участок, на котором этот особняк вырос. Потому что у соседки и участок, и дом были больше.
— Мы всю жизнь рядом прожили, почему ей все лучше, чем мне?
— Но, Николай Вадимович, вы же сами себе такой дом попросили. А Вероника Харитоновна к нам обращалась намного раньше вас. Тогда еще можно было расширять участки, а теперь как? Хотите, в новом месте вам все хозяйство построим, но дальше от центра?
— На что мне дальше, если я всю жизнь прожил там? Почему вы сразу не сделали всем поровну? Чем она лучше?
Я не представлял, чем хоть немного пригасить эту безутешность.
— Ну, может, мы тогда вам баньку сделаем? Париться будете. У Вероники, кажется, такой нету...
— Не хочу никакой баньки! Я втрое больше Вероники вкалывал, я персональный пенсионер, а ей вы даете больше. На каком таком основании?!! Покажите мне, за что ей льготы положены? Она даже не ветеран труда, а я... у меня все справки имеются!
Николай Вадимович ушел еще более обиженным, чем пришел.
Я тщетно надеялся, что он был один такой. Уже через неделю от ворот к дверям приемной зазмеилась очередь жалобщиков — либо скрюченных тоской, либо сжигаемых яростью. Их не била и не ломала собственная судьба. Они страдали от чужих судеб. И реки их слез питались не подземными источниками личных бед и печалей, а искрившимися на солнце горными родниками чужого счастья. В арсенале воителей равенства был лишь один, но очень тяжеловесный аргумент: если все на халяву, то почему кому-то больше, а кому-то меньше?
— А что я могу сделать? — кричал Мишка, когда вечером я приволок к нему ворох претензий. Приемную пришлось закрыть, а вокруг мэрии выставить дополнительную охрану. — Я разве мог предвидеть, что все так разрастется?!!
Он вышагивал перед макетом, временами останавливаясь и тыча пальцем в центр города.
— Ты только посмотри! Посмотри! В центре ни одной дороги новой не проложишь уже! А ведь там все давно задыхаются от пробок. Метро — и то еле расширили...
Прошагав так еще с четверть часа, он остановился и выдохнув: