Иногда, очень редко, она говорит о своей матери. Они, похоже, не слишком ладят, хотя, может, это мне только кажется, я не понимаю тонкостей человеческих чувств. Но все равно, у нее по крайней мере есть мама, а у меня — уже нет. Меня отняли у нее, когда я был еще маленький, едва начал ходить, и отнесли сюда, в Логово. Мама, зачем ты позволила им заточить меня? Почему за все эти годы ты ни разу не пришла ко мне? Да, я знаю, что у тебя не было выхода, что ты не могла ничего изменить, но все же, все же... Хотелось бы мне знать: вспоминаешь ли ты обо мне? Ведь ты же качала меня на руках, ты пела для меня... Впрочем, что толку об этом думать? Ничего уже не изменишь.
Иногда, очень редко, она упоминает о своем отце. Стоит мне услышать о нем, и шерсть у меня на загривке встает дыбом, я зло фыркаю и сжимаю кулаки. Тогда она молча гладит меня ладонью по голове, и я медленно успокаиваюсь. Она понимает, как я ненавижу ее отца. Ведь это он приказал построить Логово и это он приказал заточить меня.
Вот уже несколько лет, как мы встречаемся на утесе возле Логова, и все это время я наблюдаю, как она взрослеет. И с каждым годом я вижу, как нарастает в ней тоска и желание покинуть остров. Раньше, когда она рассказывала о других странах там, за морем, в ее голосе звучали надежда и радостное нетерпение. Но годы идут, и все меньше и меньше в ней остается радости, я чувствую это. Все чаще она прерывает свой рассказ о том, куда бы она хотела отправиться, идет на край утеса, протягивает руки к луне и поет ту самую тоскливую монотонную песню, что когда-то привлекла меня к ней. Потом она возвращается, устало садится на бревно и охватывает плечи руками. Тогда я подхожу к ней, фыркаю и слегка бодаю ее. Мне не хочется, чтобы она грустила. Она поднимает голову, улыбается, обнимает меня за шею и тихо плачет. Слезы стекают по моей шерсти, и все, чего я хочу в этот момент, — превратиться в большого дельфина, чтобы она могла уплыть на моей спине с проклятого острова.
И снова настает ночь полной луны, и я бегу по коридору наружу, к ней, к утесу и морю. Сегодняшнее полнолуние — особое для меня. Это последнее полнолуние перед самым главным для меня днем в году, днем Охоты. Через несколько дней стражники приведут в Логово семерых юношей и семерых девушек. Испуганных, дрожащих... Они знают, что их ждет. Они знают, что такое Логово, и они знают обо мне, о том, кто таится в темноте, среди каменных стен. Они знают об Охоте. Стражники дадут им факелы и немного воды. Совсем немного, потому что нет смысла давать больше. Раньше, чем они ее выпьют, до них доберемся мы. Я и зверь. Нет, не так. Зверь и я. Стражники откроют двери через два дня и найдут четырнадцать трупов, уложенных в ряд. Да, сколько людей войдет в Логово, столько и будет трупов. Зверь не ест человечину, он охотится не из-за голода. Он любит Охоту саму по себе, а потому всегда растягивает ее как можно дальше.
Зверь никогда не нападает сразу. Он следит за жертвами из темноты и ждет, пока они ослабеют от жажды и страха. Ждет, когда кто нибудь отстанет от основной группы, чтобы бесшумно подкрасться к нему или к ней и нанести смертельный удар. Ждет, когда они остановятся на привал и на секунду расслабятся, и тогда он быстро выпрыгивает из темноты, хватает ближайшего человека и убегает с ним. Но убегает недалеко, чтобы остальные могли слышать предсмертные крики. Он подбрасывает на пути жертв мертвые тела их товарищей, а потом глядит из темноты, как они натыкаются на трупы, и слушает, как они кричат в ужасе. Зверю нравится запах крови и страха, и когда он вдыхает этот запах, жажда убийства в нем становится еще сильнее. Порой жертвы пытаются разделиться, надеясь, что зверь не сможет их найти, и отчаянно ищут выход. Но это бесполезно. Зверь с легкостью выслеживает их по запаху и убивает, а единственный выход из Логова закрыт.
Каждый раз зверь оставляет одну из девушек напоследок. Она — его заслуженный трофей, самка, честно добытая в бою, и, возбужденный убийствами, он с удовольствием пользуется своим правом победителя, а потом убивает и ее. В эти минуты зверь мне особенно противен, но в день Охоты его невозможно остановить. Мне остается только смотреть и ужасаться
А впрочем, даже если бы я и мог остановить Зверя, не уверен, что сделал бы это. В конце концов, именно для этого меня оставили в живых, когда я родился. Для этого меня заточили в Логове. Я — ужас. Я — тот, кем путают детей и взрослых. Таково мое предназначение... Я знаю, когда я стану слишком стар и слаб и не смогу охотиться, меня убьют. Я живу до тех пор, пока охочусь, нравится мне это или нет. Да, я бы хотел изменить свою судьбу, но как это сделать? Да, мне хочется свободы от зверя, от Логова, от Охоты, но какой в этом смысл? Там, снаружи, меня никто не ждет, я никому не нужен там. Логово — мой единственный дом, Охота — мое единственное предназначение. Для меня не остается ничего, кроме как бродить по темным коридорам и тосковать о свободе. А зверь во мне тем временем предастся счастливым воспоминаниям, когда я прохожу мимо одного из тех мест, где он убивал свою добычу...