Возражения эти вполне понятные, но совершенно непонятным остается, откуда сотрудник «Триглавца» знает про все эти реалии, которых на изображенной Дяченко планете нет. И поэтому остается загадкой, как же именно соотносятся два мира: обычный, известный всем читателям мир с войнами, преступностью и боеголовками и странный мир без войн, изображенный в «Пещере». Было бы логично предположить, что ковровые бомбардировки и мрачные подземелья — это темное прошлое мира «Пещеры», от которого он избавился, и к которому боится вернуться. Но даже если это так — непонятно, откуда у сотрудника «Триглавца» личный опыт знания о войнах, вплоть до «характерного треска». Ранее в романе говорилось, что мире «Пещеры» есть некие удаленные горные районы, в которых люди не видят нужных снов и потому воюют друг с другом, — но это лишь малочисленные племена горцев со старинными ружьями. Сопоставляя эти странности с замыслом ненаписанного романа Стругацких, понимаешь: когда герой романа начинает говорить о войне и ядерном оружии — вещах, вполне известных читателям романа, но предположительно не известных его героям, — он выходит за пределы романа и воплощает прорыв реальности в виртуальный мир текста.
Здесь вполне резонно было бы увидеть просто разрыв в ткани повествования — разрыв, через который просвечивает автор, решивший неким незаконным образом вставить в текст «комментарии от автора».
Но если все-таки, хотя бы в порядке эксперимента, представить, что никакого разрыва в тексте нет, и герой романа имел некие рациональные причины говорить так, как будто он — автор, то получается довольно странная вещь, «Триглавец», пытающийся поддерживать «статус кво» в мире «Пещеры», оказывается просто органом реального мира, который пытается поддержать неуловимую, неумолимо ускользающую дымку иллюзии, мир, сотканный из снов, основанный на сне, мир, соответствующий пожеланиям или страхам, — одним словом, мир воображенный и потому страшно уязвимый.
Повинуясь некоему непреодолимому импульсу — чувству подлинности, писатель-фантаст не может не признаться, какую же именно реальность он прикрывает занавесом иллюзий.
Разумеется, речь идет не обо всей современной русской фантастической литературе (совершенно необозримой), а о той ее количественно ничтожной доле, где серьезно обсуждаются социальная и этическая проблематика. Во множестве романов изображаются всевозможные фантазийные миры, и авторам не приходит в голову поминать повседневность. Если цель литературы — развлечение, она не должна вспоминать о реальности, поскольку цель развлечения — забвение. Но если писатель достаточно серьезен, и если ему при этом хватает смелости изобразить лучший мир, мир Утопии, и если при этом он еще решается изобразить рядом реальный и нереальный миры и не боится их сравнить — то тут у фантазии не выдерживают нервы, и иллюзия начинает стыдиться своей иллюзорности.
В результате многочисленные усилия серьезных, интеллектуальных фантастов по созданию утопии можно было бы охарактеризовать словами, которыми завершается роман Лема «Осмотр на месте» Главный герой романа хочет либо уснуть и сбежать из кошмарной яви в мир сна, либо, наоборот, проснуться, стряхнув кошмар, как наваждение, но ни то, ни другое ему не удается: «Я напрягся, силясь разорвать духовные путы, которыми сковывает нас сон, но, как ни старался я сбросить его с себя, словно темный кокон, ничего у меня не вышло. Я не проснулся. Другой яви не было».
Другой яви нет, и даже фантазия пасует перед серьезностью Единственной реальности. Конечно, никто не ведет статистики сюжетов, но создается устойчивое впечатление, что в случаях, когда с помощью «путешествий во времени» или иных типов фантастического вмешательства допускается взаимное превращение нашей реальности в альтернативную и наоборот, то, по крайней мере среди наиболее известных фантастических произведений, большинство составляют сюжеты, в которых взаимопревращения миров в конечном итоге приводят к торжеству нашей, «настоящей», известной писателю и читателям реальности — а не реальности вымысла, как этого можно было бы ждать в фантастике