А на чердаке здорово! Пыльно, правда, но я испачкаться не боюсь, я же без одежды там бываю, и даже без тела. И там, на чердаке, одна дверь есть... Вернее, как?.. Не дверь, в том смысле, что никто, кроме меня, ее не видит. Прямоугольник такой светящийся. Возле него сидеть приятно. И даже просто стоять. Оттуда свет льется, теплый такой. И летом и зимой теплый. Хочется туда, в этот прямоугольник, нырнуть. Нырнуть и полететь, как птица. Но что-то меня останавливает, вроде как кто-то не пускает. Но этот кто-то вовсе не злой, я его не боюсь. Он добрый, этот дядька. Он улыбается добро и пальчиком грозит. Говорит: «Знаю, что хочешь сюда, паренек, но пока нельзя тебе. Время твое еще не пришло. Вот придет оно, я тебя сам сюда позову».
Но это я так себе придумываю. Никто мне из этого прямоугольника пальчиком не грозит и никто мне оттуда не улыбается. Придумываю. Придумал — и верю в свою придумку. Конечно, не этот добрый придуманный дядя меня останавливает. Если по правде, я сам себя останавливаю. Потому что знаю — нырну я туда и больше никогда не вынырну. И маму не увижу. А с мамой я расставаться не хочу. Она каждый вечер ко мне приходит, а по выходным и днем. Не то что папа.
Я на чердаке часто бываю. Каждый день.
А вот в подвале...
Покойников я не боюсь. Лежат себе и лежат. Они меня не трогают. Дело не в покойниках, тем более что они все пустые, как пупсы пластмассовые. Дети, даже маленькие совсем, и те пупсов не боятся... Там в подвале, в самом конце коридора, тоже прямоугольник есть. Как и на чердаке. Только он совсем другой. Во-первых, он не в стене, а в полу находится. А во-вторых, он не светится, а... чернится. Оттуда чернота и холод идет. Но я его не сразу увидал. Я когда в подвал спустился, сначала в морг зашел. Ну, посмотрел — покойники на столах железных лежат, ну и что? Не интересно, что я — пупсов никогда не видел? Пошел дальше. Иду по коридору, по сторонам глазею. Все стены искарябаны надписями разными: кто когда здесь был и кто кого любит, кто хороший доктор, а кто козел и садист, — иду себе, читаю. До конца почти дошел и чуть в этот черный прямоугольник не свалился — зачитался, на самом краю остановился. Мне так страшно стало, когда я в эту черноту глянул! И так холодно! Как я дуну наверх! А мне словно кто-то хохочет вдогонку. Страшно и зло хохочет. Не помню, как на чердаке оказался. Встал у светящейся двери и долго-долго так стоял, отогревался, успокаивался. Свет и тепло успокаивают, знаете ли...
Так вот, иду я, значит, вчера за папой и мамой к кабинету Станислава Сергеевича и встречаю дядю Женю. «Привет, — говорю, — дядь Жень!», смотрю, он грустный такой, он вообще-то всегда грустный, но вчера особенно грустным был. Я остановился. «Ты чего такой?», — спрашиваю. А он: «Все нормально, парень». Хотел бодрым голосом ответить, но получилось плохо — будто он мне врал и хотел, чтобы я не понял, что он врет. Но я-то понял! И так ему и сказал: «Ты, дядь Жень, не ври, ладно? Я же вижу, что у тебя что-то случилось». Дядя Женя на меня посмотрел совсем уж грустно и ответил: «Случилось. Месяц назад». «Нет, — говорю, — вчера. Я знаю, к тебе жена приходила. Что она тебе такое сказала?». Дядя Женя потрепал меня по стриженой голове и сказал: «Ничего интересного. Жизнь продолжается, Серега!». И пошел. У выхода на лестницу повернулся, подмигнул мне и повторил: «Жизнь продолжается!». А потом добавил кое-что. Наверное, не мне, а самому себе, очень тихо сказал. Но я услышал: «... без нас».
Я подумал немного над этими дядьжениными словами, но, вспомнив, что сейчас Станислав Сергеевич будет что-то интересное рассказывать маме и папе, поспешил в его кабинет.
Доктор сидел в кожаном черном кресле за своим столом, а мама и папа напротив него — на стульях.
«Вы знаете... — говорил Станислав Сергеевич, — вы, конечно, знаете, Наталья Андреевна и Людвиг Борисович, — (Людвиг Борисович — это мой папа), — что я являюсь сторонником эвтаназии...»
У меня, между прочим, хорошая память. Раньше, до того как сюда попал, похвастаться своей памятью я не мог. Часто забывал сделать что-то, что мама просила. Убрать с плиты в холодильник кастрюлю с супом, например, когда он остынет. Заиграюсь и забуду. А суп прокиснет. В школе все время что-нибудь забывал. Уроки, я имею в виду. А здесь... что-то случилось. Все запоминаю. Даже слова, которые никогда раньше не слышал. Вот и «эвтаназию» эту запомнил. Вообще весь разговор слово в слово запомнил.
«...это не секрет, — продолжал Станислав Сергеевич, — это известно всем по моим статьям в медицинских журналах, в местной и центральной прессе. И с вами мы уже не раз на эту тему разговаривали. Но сейчас я не о своих убеждениях. Дело в бюджетном финансировании, вернее, в значительном его сокращении. Скажите... — Станислав Сергеевич посмотрел сначала на папу, потом на маму, — вы в состоянии оплачивать все медицинские услуги, представляемые вашему Сереже клиникой?»