— Вы ловкач, — говорю.
Я знаю, зачем он здесь со мной пьет чай из Дамаска.
— Я — коллекционер, — отвечает Коля.
Прежде чем он успевает улыбнуться, я ставлю точку:
— Я не продаю их.
Он не улыбается и почему-то спрашивает:
— Вы голубя на том горшке давили, да? Настоящего?
Вот этого я не ожидал. Совсем не ожидал. Придется ему рассказать. Все-таки он и впрямь настоящий ценитель...
Ведь сначала это был просто комок влажной пластичной глины размером с грейпфрут. Я придал ему форму чаши. Стенки и дно разгладил полотном. Оформил подставочку на дне, выровнял стеком внутри. И задумался, надолго задумался над тем, каким узором приукрасить стенки сосуда; украсить надо было обязательно — горшок без этого выйдет до тошноты незатейливый. У меня были вполне стандартные заготовки. Крестики, меандры, завитушки.
Это скучно, решил я, и отправился гулять, оставив в покое недоделанный горшок.
Выхожу на улицу; гул машин, ветер в ноздри помойку пихает. Сорок шагов от подъезда, поворачиваю направо, еще сорок шагов. Это продуктовый: духота, спирт, гниющий картофель. Десять шагов — газетный киоск; бумагой тянет, семечками. Потом шуршание, вялый мат, запах опущенности — это бомжи; их двое, кажется, или трое, не понять.
Дальше парк: тополиная прохлада, собачки семенят, скамейки свежеокрашенные. Долго ищу ту, которая не липнет к рукам. Нахожу, присаживаюсь. Я сижу — время идет. Оно идет рядом, по-разному. Идет неуверенно, аритмично, малышом в шелестящем комбинезоне; идет цокающей походкой, от бедра, на высоченных каблуках; идет пружинисто, спортивно, на тренировку; идет задумчиво, глядя под ноги; идет тяжело, держась за сердце; идет, идет, идет...
Обычно я ухожу из парка, когда происходит замена. Замена прохлады на холод, визга детей на повышенные тона футбольных фанатов. Замена уюта на дискомфорт.
Когда время перестает идти и начинает бежать.
Поэтому я ухожу, и все происходит в обратной последовательности. Опущенность, вялый мат, шуршание. Газетный киоск: запах постаревших за день новостей. Десять шагов — продуктовый. Все то же самое — и духота, и картошка, — только спирт стал ближе. Еще ближе.
Спирт загораживает мне дорогу двумя сиплыми голосами. Такие голоса раздаются обычно из злых ртов, из щетинистых опухших морд. У таких людей ладони, как наждак, и пальцы из гранита. Я это точно знаю, потому что они держат меня за воротник. Я не понимаю, что они говорят, эти двое. Я лишь понимаю, что пахнущие спиртом видят сейчас перед собой немолодого уже мужчину, в пальто и с тростью. Интеллигента.
Мой дорогой одеколон — это породистый мастифф против их проспиртованной дворняги.
Меня бьют.
Я для них — благополучие в пальто. Я морщу от них нос, даже когда корчусь на асфальте, сединой в луже. Мои брюки в грязи, но морщу я нос не потому, что мне больно, жутко больно, а потому, что от этих двоих воняет. Они это понимают, это единственное, что они трезво и четко сознают, и поэтому они бьют меня еще сильнее...
Потом сиплые голоса уйдут, через некоторое время исчезнет спирт, и кто-то добрый поднимет меня и мою трость, отряхнет и проводит до дома. Я скажу спасибо — мне что-то ответят.
Перед подъездом моя нога наступит на что-то. Преодолевая боль в спине, я нагнусь и потрогаю это. Словно большой растрепанный комок ниток. Пушистый, холодный, немного влажный. Одно место гладкое, как клешня краба.
Я аккуратно возьму раздавленного голубя и отнесу домой.
Я слеплю новый горшок с толстыми стенками. Подравняю края. Пока глина податлива, я около горлышка вдавлю голову голубя. Получится отпечаток клюва и глаза — профиль мертвой птицы. Поверну горшок и вдавлю еще раз. Потом еще раз. Три отпечатка птичьей головки. Словно злая сила топтала здесь птицу. Как меня топтала в асфальт.
Я возьму птицу за крылья и обниму ими горшок, но рельеф стенок получится невыразительный, и мне придется их выровнять. Я вырву два самых больших пера и буду прикладывать их к стенкам пониже горлышка.
В моем горшке будет трепыхаться измученная птица. В нем будут храниться следы убийства и будут взращиваться растения, замыкая круг жизни...
— Я подозревал о чем-то таком, — сказал коллекционер.
Молодец; ему надо показать остальное.
— Хочешь взглянуть на другие вещи? — спрашиваю...
...Прежде чем уйти, потрясенный Коля скажет:
— Я бы мог купить их. Все и за любые деньги. За все, что потребуете. У вас, кстати, пенсия большая?..