— Они не продаются, — я снова ставлю точку.
Думаю, что окончательно, но вряд ли. Несколько точек — это многоточие.
— Я еще разок загляну, если вы не против? Чай у вас такой вкусный... — говорит коллекционер. Кажется, он опять улыбается. Пришел в себя, наверное.
— Заглядывайте. А чай мне, кстати, сын привез из командировки. Он у меня ученый; летает на симпозиумы и учит всех физике.
— Русские всех научат.
— Я тоже так думаю. Ну, до свидания.
— До свидания.
Он пришел через три дня.
Я только что наваял ножку Елены Прекрасной. Образ не самый оригинальный, но — подходящий по замыслу.
Изящная ножка, я слепил ее от стопы и до колена. Я вспоминал всех женщин, которые у меня когда-либо были, и воспроизводил их среднеарифметическую конечность.
То, что вышло, было удобно и приятно держать за любое место, будь это голень, стопа или щиколотки. Наверное, потому что лепил я их своими руками.
Формы получились обтекаемые и, как лекало, плавные. (Я думаю, у Бога самая большая коллекция лекал в мире.) Ноготки в глазури, светло-розовой, судя по запаху. Но это было еще не все.
Пока ножка, завернутая в марлю, просушивалась в печке, я приступил к следующей части.
Леплю стопу размера на четыре больше, чем у Елены, и со сквозными дырками в неожиданных местах. Огромный уродливый частокол пальцев с потрескавшимися когтями. Ребристая резкая пятка (вытачивая ее, умудряюсь испортить пару стеков — а они ведь из самшита готовятся, ибо он гнется, но не ломается). Отталкивающая нога неандертальца. Внутри нее вырезаю углубление — вот здесь нужна точность: ножка Елены должна как влитая сидеть здесь. Как в обуви. А дырочки — это чтоб просвечивало: внутри этого чудовища что-то есть. Елена, например.
Изящество вдевается в грубость. Снаружи — брутальная дикость, внутри — неземная гармония. Да, так и должно быть.
Теперь сушим это в печке...
— У меня к вам новое предложение, — говорит коллекционер.
Пока я отмываю руки от глины, он разливает чай.
— Я так понял, что вы не продаете свои скульптуры, — продолжает он (неужели до него дошло?!), — тогда как насчет галереи?
— Галереи? — я никогда не думал об этом.
Все-таки мое хобби — ваять. Ваять и складировать в задней комнате.
— Да. Выставка. Галерея. Хотите — платная, хотите — бесплатная. Можно устроить для всех, можно — только для высшего света, — Коля говорил расслабленно, с чувством человека, который многое может и этим своим умением хочет поделиться с другими. Со мной, например.
— А откуда вы знаете, что свету есть до этого дело? — сказал я и обжегся чаем.
— Я знаю. Я разбираюсь в их вкусах; я могу их привлечь. Я — коллек...
— Ясно-ясно. Какой же вам смысл устраивать бесплатную галерею? Деньги на аренду вы из собственного кошелька положите?
— Да.
— Вы — с ума сошли?
— Нет. Просто мне бы хотелось понаблюдать за реакцией людей на ваши шедевры. Это того стоит.
— Вы мне льстите.
— Ничуть. Я думаю, вам тоже будет интересно побывать там.
— Я не люблю собрания народа. Я буду чувствовать себя не очень уютно. — Когда я сказал это, я вдруг понял, что уже согласился.
Согласился на галерею. На выставку. Бесплатную и для всех желающих.
— Ну, вот и отлично, — сказал коллекционер и улыбнулся.
Сегодня от него пахло так же, как и три дня назад, — гуталином, грозой и глазурью. Запах на букву «г». Кажется, он предвещает что-то хорошее.
Выставка открылась в воскресенье утром. Коля обещал ажиотаж и рецензии в журналах. Я сидел дома, в берлоге, нелюдимый, простывший, с ватной головой и дрожащими руками, и весь день слушал телевизор.
Многоголосье тянулось из ящика; много лжи и глупости. И мне, старому человеку, даже не противно. Мне фиолетово, как говорит сын. Это цвет безразличия.
Он пришел ко мне вечером и с порога воскликнул:
— Там было просто нечто!
Так говорят молодые люди, которым не хватает слов, не хватает даже желания слова найти.
Он прошел в зал, сел в мое кресло и принялся эти слова искать:
— Люди балдели от ваших вещей. От каждой в отдельности и от всех сразу.
Вообще-то это закономерно. У меня ведь талант. И десятилетия работы до. Теперь признание. Я не могу сказать, что возгордился этим. Я чувствовал себя творцом и без зрителей, что бы ни говорили эстеты о несостоятельности книги без читателя. Просто моя книга была в столе. Сейчас она — на столах. На обозрении. Это хороший финал творчества. И неплохой финал жизни; ведь все-таки я стар.
Поэтому вещай дальше, молодой безумный коллекционер с низким набатным голосом.