— Хотелось бы увидеть этого муравья, — сказал я наконец. — При этом я думал, как, в какой форме нужно сообщить коллегам, что случилось с Ральфом. Или, может быть, не коллегам, а врачам… Во всяком случае эта обязанность лежит на мне. Мне было горько, и, сознаюсь, страшно. Ральф стал пирамидиотом — одним из худших врагов египтологии. Тем, кто извращает факты, пускается в нелепые домыслы и публикует их в желтой прессе. Неужели Ральф докатится и до этого? Как он меня назвал — «мой лучший друг»?
— Я тоже хотел бы его увидеть, и как можно скорее, — откликнулся он, все еще не оборачиваясь. Ральф стоял у окна, стряхивая на мокрый жестяной карниз пепел сигареты. — У меня почти получилось одно слово… Но об этом еще рано говорить. — Я отметил про себя, что он до сих пор пытается мыслить, как ученый — не делая поспешных выводов. Какой ужас, какая жалость. И какой ровный голос был у Ральфа, когда он продолжал:
— Когда-нибудь… Конечно, это возможно — письма Ван Гога, потом — народная индийская сказка, потом норвежская новелла — и я прочту начало слова. А может быть, середину или конец. Или конец одного слова и начало другого. — Он обернулся, и я увидел, что он улыбается. — У меня, знаете, появилась еще одна идея, как облегчить себе задачу, — почти застенчиво сказал он. — Пересадить его на азбуку я, конечно, не могу… Но могу создать условия, при которых ему придется туда пересесть. Инстинкт самосохранения у него есть — я в этом уже убедился — ведь сбежал он из затопленной камеры. — И Ральф поведал мне, что в случае крайней необходимости сожжет во дворе всю свою библиотеку. И не только ее — вообще все тексты, которые найдутся в доме, от записных книжек до рецептов Ренаты. Оставит только форзац из азбуки, и уж тогда… В этот миг я окончательно понял, что он безумен. Не знаю, естественным ли было мое лицо, когда я ответил, что это слишком радикальная мера. И добавил, что в Праге меня ждут неотложные дела. Я уехал после обеда — Рената буквально заставила меня остаться и приготовила индейку. В машине обнаружился сверток с печеньем. Когда она успела собрать мне гостинец — я и не заметил. Погода установилась прекрасная, и к пяти часам я уже был дома.
В течение вечера я несколько раз подходил к телефону, чтобы набрать номер кого-нибудь из коллег, и каждый раз отменял решение. Может быть, Ральф одумается. Опомнится. Может быть, я просто не понял шутки — ведь это, конечно, была шутка, розыгрыш, он просто решил напугать меня, испытать мою впечатлительность. Если и нужно кому-то звонить, то это ему. И он засмеется, скажет, что дешево меня купил. Но прежде всего мне нужно немного поспать — выпить стопочку, и поспать. Я выпил водки, натянул пижаму и лег в постель. Рядом с кроватью стояла дорожная сумка, и я достал оттуда монографию о Гогене, которую всегда возил с собой. Эту книгу я мог читать с любого места — впрочем, как и любую другую. Глаза у меня уже слипались, и чтобы не утомляться, я стал рассматривать план столицы Таити 1890 года. N 13 — овощной и мясной рынок, N 14 — ресторан «Ренвойе». N 15 — дом лейтенанта Жено… Я выронил книгу, она скатилась по животу и захлопнулась. Ощущение было такое, будто я получил две звонкие пощечины одновременно. А мне в тот миг хотелось только одного — снова оказаться за рулем и гнать, гнать машину, словно еще можно было убежать… Муравей спасался у меня в книге от пожара, как спасался прежде от наводнения. А от чего хотел спастись я? Секундомер, блокнот, карандаш, книга — любая. Чашка кофе. Я так и не позвонил Ральфу. Не вижу в этом необходимости. Ни за что не отдам муравья. Ральф мне тоже не звонит — и не позвонит до тех пор, пока не догадается… Или пока не сожжет свою библиотеку. А может быть, он уже сжег ее в том деревенском дворе, под старыми яблонями, не слушая уговоров Ренаты, не обращая внимания на соседей, столпившихся за оградой… Но если он ее не сжег — как не сжег и я свою, — его лабиринт, как и мой, бесконечен. Я не сожгу и не выброшу ни единой книги — я даже думать об этом боюсь — ведь тогда муравей найдет способ от меня сбежать. Иногда я запираю квартиру, спускаюсь на улицу, сажусь в пивной напротив. Я там постоянный клиент. Барменша не спрашивает, какого пива налить — она знает сама. Со мной никогда никто не заговаривает. Наверное, я выгляжу странно — старый плащ, трясущиеся руки, пустой взгляд. Ничего, мне все равно. Я выпиваю свое пиво, смотрю в окно, вижу, что на улице сгущается туман. Ноябрь, вечер, сырой воздух, размывающий огни фонарей. В моей квартире, в доме напротив, меня ждет муравей. И я к нему возвращаюсь, и открываю книгу за книгой. Брат и сестра запирают дверь за дверью, роняя по дороге изумрудные клубки шерсти и французские романы, и мальчишка рыдает, швырнув в стену каюты дорогой трубкой, и сэр Джозеф Чемберлен говорит последнюю речь в Глазго, и его воротничок — словно крахмальный ангел, убитый запонкой; и Агата Рансибл невпопад взмахивает синим флажком гоночной машине N 13, и Гутген через дверь пререкается с Лихорадкой, и раненый мужчина, лежа на спине, смотрит в небо, и директор галереи Буссо и Балладой снова отвечает Гогену «нет». Человек бросает в воды фьорда стальное кольцо, женщина раздевается в грязной каюте волжского парохода, и девочка с чахоточной грудью, перетянутой багряной шнуровкой, садится на маленького ослика, и толпа в Париже снова бьет газовые фонари. В Сан-Сусси читают Энциклопедию, рубят голову Доу Э, и к месту казни уже крадется человек с пончиком за пазухой. И наступает утро, и в осажденную Пизу входит женщина в черном плаще, ведя за руку Принчивалле с забинтованным лицом. Я смотрю сквозь парады и похороны, крытые патио и гостиные, палубы пароходов, бильярдные и кладбища, морги и спальни, я слышу шелест страниц — тот же шелест, к которому совсем неподалеку от Праги, в деревне, прислушивается женщина, растапливающая на кухне кафельную печку. Женщина, к которой на полчаса зайдет Ральф, и темнота спальни задрожит от слез, которые не облегчают и слов, которые не способны никого утешить. А потом он снова услышит шелест страниц, тот же, что слышу и я при свете лампы и при свете неба, при свете, который, я знаю, угаснет прежде, чем я закрою наконец книгу.