Крестный ход неспешно двигался вдоль стен Белого города. Ночь стояла тревожная, глухая. Низкие черные тучи стлались по небу. В разрывах туч светила красная, смутная луна. Порывами задувал ветер, холодно становилось, зябко. Неясные всполохи дальних беззвучных зарниц освещали ночной небосвод над Москвой. Народ в темноте стоял и сидел кучами вдоль стен. Множество кострищ не рассеивало тревожный мрак. Шли с пением псалмов. Монахи Чудова монастыря, что в Кремле, несли икону Донской Божией Матери, святые хоругви. Вынесли и ту древнюю хоругвь, с которой князь Дмитрий Донской выходил на Куликово поле. Хоругвь эта, наособицу от других — красных, была черной и золотом вышит был на ней лик Спаса Нерукотворного. Царь шел в скромной одежде, схожей с монашеской, беспрестанно крестился и подпевал пению псалмов. На полдороге он ослаб, его подхватили под руки чудовские монахи и так вели. Как уже обошли все стены, вдруг ночное небо над Москвой просек резкий, острый, как сабля, блеск молнии. Страшный гром, как будто лопнуло само небо, разразился над Москвой. Все встали на колени, патриарх Иов, что шел рядом с царем, воздел руки к небу и воскликнул что было мочи:
— Спаси и помилуй, Матушка Богородица! Сжалься над русской землей! Изведи мучителей ордынских! Рассей их полчища! — И снова страшный пронзительный свет молний озарил Москву, и снова ударил тяжкий гром. А дождя не было. Только косматые тучи все неслись и неслись над русской столицей.
Но не только на Москве страшились. Орде в Коломенском тоже не до сна было. Казы-Гирей был ранен. А рана хотя и не шибко тяжкая была, но на коне хан сидеть не мог. И это его изводило. Опаска была — ежели что, а он и на коня не заберется. «Может, уйти из-под Москвы? — раздумывал хан. — Сил много, да задумали урусы что-то, чует мое сердце. Ночь-то вон какая, собачья ночь».
— Эй, — кликнул Гирей ближнего мурзу, — выставить тройные дозоры, никому не спать, стеречься Урусов всю ночь. У-у! Собачья ночь. Да прикажи готовить мой возок.
Ближний мурза удивленно поднял брови. Готовить ханский возок среди ночи? Аллах! Что-то будет? Но не посмел ничего сказать, молча поклонился и пятясь вышел из шатра. Хан не захотел остановиться во дворце царя Ивана Грозного, что в Коломенском, хан не любил урусских деревянных хором, он, по происхождению ногай, выросший в степи, в седле да в шатре, не терпел леса, дерева, опасался пожара.
Татарский лагерь расположился огромной подковой, как свернувшийся змей, вокруг коломенского холма. Костров было мало, татары редко варили себе пищу во время похода — где в степи найдешь дров для костра? Только в том месте, где расположились турки, где стояли султанские пушки, присланные из-за моря, там тлели огни кострищ. В ордынском становище, так же, как и в Москве, в эту ночь никто не спал — в Коломенском, как и в Москве, все ждали чего-то.
И свершилось это. Среди ночи, часу во втором после полуночи, странный призрачный свет разлился над Коломенским, над узорным, расписным дворцом царя Ивана Грозного, над золочеными маковками деревянных церквей, над пронзительным белым столпом храма Вознесения, что ставлен был еще по рождению Грозного царя. Словно бы блюдо какое черное да огромное слетело с неба. Блюдо это летело неслышно с востока, из-за реки. Огни многоцветные светили по бокам его, а из-под дна вырывался ослепительный столб белого света. И столб тот уперся в самое сердце ордынского войска. Осветил, аж к земле прижал ханский шатер.