— Шайтан! Шайтан! Иблис! Иблис! — кричали обезумевшие ордынцы. О, Аллах! Спаси! Спаси!
— Татары, турки, ногаи, простые ордынцы, десятники, сотники, ханские стражники бегали аки безумные по всему становищу, бросали оружие, хватали коней, обрезали сумы переметные с награбленным добром, падали в седла и многие без ничего скакали в ночь, прочь от Москвы, от страшного небесного дива.
В палатку правителя Годунова, что стоял средь войска русского у Данилова монастыря, всполошно аки отрок забежал сам набольший воевода русский князь Феодор Мстиславский.
— Ну, чудны дела твои, Господи! — воскликнул он. — Слышь-ко, Борис Феодорович, всполох великий у татар, никак бегут нехристи.
— Куды бегут? — не понял правитель. Он тоже в эту ночь не спал, только прилег на коник, кровать походную, одетый, даже сапог не снял.
— Да никак прочь бегут. Навовсе прочь от Москвы.
— Чевой-то? Али кто из наших их вспугнул?
— Не было такого, никто к стану ихнему в сию ночь не ходил.
Годунов был поражен вестью этой. Втайне он имел надежду, что Казы-Гирей в этот раз не пойдет на прямую битву под Москвой, поостережется, отступит в степь, может, и не даром отступит, может, выход ему заплатить придется, но главное — татары уйдут, а это будет его победа, его успех. Но что сейчас, этой ночью началось в Коломенском, это было сверх всяких ожиданий.
— Вот что, князь, собирай воевод на совет, да скоро, всех не ищи, кто близенько здесь обретается, тех зови, — молвил Годунов Мстиславскому. И не успел он это молвить, как в шатер, так же вс полотно, как прежде Мстиславский, вбежал Василий Янов — тысяцкий передовой отборной дворянской конной тысячи, сторожевого полка русского войска.
— Так что, государь правитель, — всполошно молвил он, — вести важные из татарского стана, царь-то крымский, хан Казы-Гирей ранен тяжко, порубил его сын боярский Алешка Воротынский в седнешней схватке.
— Ну?! — изумился князь Мстиславский. — Ай да лихой молодец! А дело-то неслыханное, когда это самого хана рубить приходилось. Ну, теперь татары точно уйдут, они без головы, что малые дети без дядьки, воевать не могут.
— Да точно ли рана у хана тяжкая? — усомнился Годунов. — А не сказка ли все это, не западня ли? Вот и всполох этот великий у татар — не обман ли, не морок ли на нас Гирей пущает? Мы сейчас подымемся всей силой, на орду пойдем, а они во темени кромешной нас и порубают.
— То может быть, — засомневался и Мстиславский. Он с правителем никогда не спорил, оттого и крепко на своем месте сидел.
— Дозволь, государь правитель и ты воевода набольший, я свою тысячу подниму и к стану их в Коломенском схожу, — молвил тысяцкий Янов. Он казался спокойней других. Приближение боя, схватки делали его, опытного бойца, спокойнее и выдержаннее. Что бы там ни задумали татары, он их не боялся. Со своими молодцами — лихими конниками — он черта готов был воевать.
Помялись немного правитель с воеводой набольшим и согласились с тысяцким — послали его в дело. А русский стан уже весь поднялся на ноги и на Москву побежали гонцы с приказом набивать пушки градские, разжигать фитили, быть готовым к татарскому приступу среди ночи.
Москва всполошилась. Люди бежали за укрытия стен и земляных насадов, ратники надевали брони, пушкари спешно набивали пушки порохом, подтаскивали ядра, стрельцы заряжали пищали. На стенах запалили несметное количество факелов — все было в огне и дыму. Москва готовилась к бою. И вот — началось. Со стороны Данилова монастыря долетели сначала звуки конского топота неведомого войска, а потом ударили походные пушки гуляй-города.
— Ну, пали! — первым подал команду дьяк пушкарского приказа, начальник над всеми пушкарями русскими Иван Тимофеев.
— Да куцы палить-то? — спросил у него стрелецкий сотник Фрол. — Темень-то какая, ни зги не видать.
— Все едино, пали! — отвечал ему Тимофеев. — Хоть отпугнем нехристей, пусть видят силу нашу огневую.
Сотник побежал по стене Китай-города к своим пушкарям.
— Пали! — на ходу кричал он. Пушкарь Иван Дрозд давно уже снарядил свою пушку добрым картузом черного пороха, а ядро не клал, все едино — в ночи не видать, куда стрелять. Теперь он скоро помешал угли в горшке, сунул туда конец железного прута, накалил его добела и после воткнул прут в особую дырку в казенной части орудия. Огромная медная крепостная пушка, по прозванию Гамаюн, ахнула тяжким ударом грома, выдохнула всей своей могучей статью столб белого дымного пламени, но не сдвинулась с места, так как была наглухо закреплена в мощном деревянном станке. Ей отвечали другие орудия Китай-города и Белого города Москвы.