Но кофе предназначалось не сюда.
Рядом был выгорожен полукабинетик для старшего научного сотрудника Лузгина — одна стена вообще отсутствовала. Ему, работающему на компьютере, похоже, стены не требовалось.
Услышав шаги, он спросил, не отрываясь от экрана:
— Масс-спектрометр освободился?
— Это я, Виталий Витальевич.
Она поставила чашку с горячим кофе перед ним. Лузгин вскинул голову резко, но сказал с легким укором:
— Эльга, я же просил этого не делать. Что подумают люди: секретарь начальника отдела специсследований носит кофе сотруднику в лабораторию.
— Мне плевать, что подумают.
— Эльга, ты нахалка.
— Нет.
— Значит, дура.
— Не угадали, Виталий Витальевич, я влюблена в вас.
Лузгин поморщился, но кофе принялся пить с жадным удовольствием. Эльга его разглядывала, нет, любовалась.
Спортивная фигура словно отштампована на каком-то станке очень высокой точности. Голова вскинута как у человека, видевшего горизонт. Темные волосы приподняты волнисто и по краям оторочены чистой сединой. Серые глаза внимательны к тому, что видели на своем горизонте. Может, они и не серые, а их такими делал костюм в мелкую узорчатую елочку?
— А это что? — Эльга показала на пластмассовую полусферу компьютера.
— Трэкбол.
— Что такое «трэкбол»?
— Мышь.
— Ага.
— Нам бы терафлопный компьютер…
— А он что, кофе варит?
— Триллионы операций в секунду. Заменит миллион персональных компьютеров.
Эльга отыскала свободное местечко: какой-то ларь, покрытый пенопластом. Сев, она слегка откинула спину, опершись на отставленные за себя ладони. Грудь поднялась, готовая заслонить ее лицо. Лузгин улыбнулся.
— Эльга, у меня есть жена.
— Такие мужчины, как вы, женам не принадлежат.
— А кому?
— Особым женщинам.
— Тебе, значит.
— Мне, — подтвердила она.
— Эльга, я принадлежу науке.
Он скосил глаза на ее платье «первоцвет». Материи букле, видимо, не хватило, поэтому бедра сбоку прикрывали тонкие кружева; белая плоть сквозь них казалась теплой и сияющей, словно отлитая из теплого жемчуга. Он поднял взгляд на ее лицо: большие зеленоватые глаза смотрели требовательно.
За стеной высокий мужской голос был готов сорваться на крик. Эльга поинтересовалась:
— Завлаб и вас так распекает?
— Не решается.
— Виталий Витальевич, вы должны быть на его месте.
Видимо, последние слова секретарши его задели:
— Эльга, пришла мода на молодых руководителей. Смотришь, придет время и на умных.
— И на талантливых, — добавила она.
— Знаешь, какой руководитель опасен? Который не знает, что делать, но знает, что надо что-то делать.
— Не уловила…
— Который знает, что ему надо управлять, а не знает как.
Эльга сделала неопределенное движение. Будь в кабинете четвертая стена и не просматривайся он как в музее, движение секретарши стало бы определенным, таким, каким было написано на ее лице, вернее, нарисовано яркими чувственными красками, — она прижалась бы к губам Лузгина, к живописно седеющей голове, к груди, в которой билось его неугомонное сердце…
— Виталий Витальевич, сегодня ночью я писала стихи. Про вас. Прочесть?
— Надеюсь, не поэма?
— Обывателю претит влюбляться.
И поэтому страдать.
Он не хочет волноваться — Обыватель жаждет обывать.
— Это я-то обыватель? — засмеялся Лузгин.
— Вы боитесь переменить свою жизнь.
— На что переменить?
Похоже, Эльга только и ждала этого вопроса. Соскочив с пенопласта, она бросилась к Лузгину с такой энергией, что он защитился поднятой рукой, опасаясь ее прыжка ему на колени. Заговорила она с жаром, от которого кожа блондинки порозовела:
— Вам предлагает себя самая красивая женщина нашего учреждения! А вы?!
— Эльга, ну возьму я эту самую красивую женщину нашего учреждения… А что дальше?
— Уедем.
— Куда?
— В США или в Канаду.
— Это зачем же?
— Вас тут не ценят и пути не дают.