И она глянула на подругу, спохватившись: не успокаивает, а нагнетает. Якобы существуют потусторонние силы. Тему следовало закрыть и подругу отвлечь. Бабскими разговорами, жизненными мелочами, политическими дрязгами… Перед ее глазами как бы побежал газетно-журнальный частокол заголовков. Одна сенсация хлеще другой, одна мода непонятнее другой.
— Ирина, если человеку кажется то, чего нет, куда надо идти?
— В церковь.
— Нет, к врачу.
— К какому?
— К психиатру.
— Люда, только не проговорись Виталию, — попросила Ирина Владимировна.
Осмотревшись в квартире, Лузгин заподозрил неладное, прежде всего по лекарственному запаху:
— Ирина, что случилось?
— Людмила была, — отозвалась жена.
— И это она выпила пузырек корвалола? — не поверил Лузгин.
Жена лежала на диване. Бледное лицо от голубой подушки слегка голубело. Он нагнулся, вглядываясь в ее черты. Какие они: любимые, безразличные, родные, чужие? Ирина Владимировна улыбнулась:
— Сейчас накормлю.
— Лежи, я только кофе.
Она все-таки встала и дождалась, когда он примет душ и переоденется. Обычно кофе Лузгин пил в своем кабинете, ровно две чашки, не спеша, перелистывая журналы и делая какие-то трех-четырехсловные записи. Но сейчас прошел на кухню, чтобы Ирине не бегать туда-сюда. Ей кофе запретили врачи, поэтому она лишь смотрела, как пьет он.
— Виталий, я давно не видела, как ты ешь. Утром бутерброд, вечером кофе…
— У нас на работе хорошая столовая.
— Виталий, помнишь кофточку, в которой я была, когда мы познакомились?
— Еще бы.
— Смотрю, а на груди мокрое пятно.
— Облила.
— Я не ношу ее, висит в шкафу.
— Случайно брызнула.
— Да? Утюгом высушила и повесила на место. На второй день опять мокрая.
— Значит, с потолка.
— Шкаф сухой, даже пыльный. Я еще раз кофточку отгладила. Вчера смотрю — грудь опять мокрая.
— Иринушка, твоя мнительность.
— Нет.
— Ну, остается полтергейст.
— И знаешь, какое место намокает? Напротив сердца. Худой сигнал, Виталий.
— Потому что постоянно думаешь о своей болезни.
Выше всего Лузгин ценил ум. И ум другого человека, естественно, измерял сопоставлением со своим умом. Его критерием дружбы было единомыслие. Познакомившись с Ириной, он возрадовался — единомышленница. Время шло. Лузгин стал замечать, что с женой совпадают взгляды даже на то, чего она не знала и о чем слыхом не слыхивала. Ее ум мог существовать только рядом с его умом. Лузгин догадался: Ирина постигает его мысли и настроение не умом, а интуицией. Именно тогда он усомнился в ней, в интуиции, в явлении, которое должно быть тонким и непознаваемым. А это всего лишь угадывание?
— Виталий, может, пригласить батюшку?
— Зачем?
— Освятить, изгнать…
— Не выдумывай.
Ирина Владимировна улыбнулась. Наверное, так улыбается человек в осеннем саду от увиденной красоты и прилившей грусти. Когда-то она записывала его мысли даже при гостях — есть толстый блокнот, — а теперь он не может понять ее состояния. Дочь далеко. Их осталось двое, двое близких людей: муж да подруга. Муж уже не в счет, подруга вечно занята… А женщину непременно кто-то должен любить. А если некому? Тогда сама себя. А если она сама себя не любит, так кто же ее полюбит?
Но муж не в счет.
— Виталий, у вас на работе есть солярий?
— Зачем же…
— Где ты так загорел?
Он нервно провел ладонью по побуревшим щекам.
— Иногда гуляю в обеденный перерыв по кладбищу.
— Виталий, у мужчины должна быть только одна работа.
— У меня одна, — удивился он.
— И только одна женщина, — добавила она.
— Почему? — вырвался у него неразумный вопрос.
— Потому что все втрое — это уже суррогат.
— К чему говоришь?
Лузгину показалось, что правая рука, державшая чашку, мелко дрогнула; он взял чашку левой, но и она держалась некрепко — пришлось локтем упереться в стол. Но Ирина Владимировна этого не заметила, потому что думала о другом. Не расспросил, как она провела день, что ела-пила, как себя чувствует, зачем приходила Людмила…
— Виталий, я знаю не только о том, что у тебя есть женщина, но даже знаю, с какого числа.
— Кто тебе сказал? — вырвалось у него, потому что он мог утаивать, но не мог хитрить.
— В тот день ты подал мне кофе в кровать.
— Но отсюда не вытекает…
— Вытекает. Заговорила твоя совесть — чувство вины.
Лузгину показалось, что волна чего-то теплого и тоскливого окатила его с головы до ног. Жалость… Любому человеческому чувству можно найти аналог в поведении животных: любовь — секс, родительские чувства — продолжение рода, дружба — стадность… И только аналога жалости нет: звери жалости не знают. Откуда же она у человека? От разума, от интеллекта, ибо каждому бывает больно.