— Виталий Витальевич, я впервые с вами, так сказать, в питейном заведении, — сказала Эльга.
Ее глаза сияли зеленой радостью. Лузгин вспомнил выражение «тоска зеленая». Пожалуйста, вот радость зеленая. Редкие посетители кафе на Эльгу поглядывали. Еще бы: глаза не просто зеленые, а большие, как ожившие изумруды. Лузгин вдруг нашел в ней сходство с березой из-за сочетания зеленого с белым и светло-пепельных волос с зеленью глаз.
— Виталий Витальевич, теперь вы свободны, — фальшивым голосом объявила Эльга.
— Не прошло и сорока дней, — укорил он.
— Я так, вообще…
— И свободен для чего?
— Хотя бы для Америки.
— Эльга, я не способен бросить Россию.
— Россия — это страна дураков, — выпалила она.
— Ага, а мозгов из нее утекает столько, что всему капитализму хватает.
— Вы же сами поносили теперешних политиков…
— За дело. Чтобы завоевать симпатии граждан, горе-демократы обратились к человеческим инстинктам: религии, национальному достоинству, алкоголю и сексу. Дорогая, но демократы — это еще не Россия.
Им принесли крабовый салат в вазочках, украшенный веточками петрушки. Свиной лангет был постным и белым, как куриное мясо. Апельсиновый сок в узких бокалах оказался почему-то тоже белым, под цвет лангета.
Лузгин натянуто улыбнулся и приглушил голос:
— Эльга, осмий не у тебя ли?
— С чего вы так решили? — вспыхнула она, вернее, зелень глаз просекла мгновенная металлическая искра.
— В Америку же надо с чем-то приехать…
— У меня есть с чем приехать и без осмия.
— С теми же?
— С вами.
Лузгин вздохнул. К его крепкому волевому лицу вздохи не шли. Но на маленькой эстраде квартет заиграл Гайдна… Эльга вдруг увидела, как звуки музыки окончательно смяли его лицо, сделав почти неузнаваемым. И она поняла другое: любил он жену или не любил, но горе у него истинное.
— Виталий Витальевич, вы не должны сильно переживать.
— Почему?
— Всем известно, что отношения с женой были прохладными.
— Я жалел ее.
— Это же не любовь.
— Не уверен, что любовь выше жалости.
Официант принес кофе. От этого ли напитка, от того ли, что волна жалости схлынула, но к лицу ученого возвращалась сила. Даже на лоб легла поперечная волевая морщинка. И Эльга вспомнила, может быть, не к месту:
— Виталий Витальевич, вас в лаборатории считают злым…
— Правильно считают.
— Вы — злой?
— Они не понимают, от чего моя злость.
— А от чего?
— От бессилия: не могу повлиять на ход работы, на завлаба, на жизнь и на мир.
— А если влиять не злобой, а добротой?
— Слишком много глупости, она доброте не поддается.
Лузгин спохватился: разве этих слов ждала от него девушка? Разве он имел за душой те слова, которые она ждала? И вообще, знает ли он эти слова? Смысл своей жизни он свел к работе: любимой, интересной, сжигающей… Но иногда приходило ощущение какой-то потери: не существует ли, кроме работы, еще что-то неуловимое, им упускаемое?
— Мне кажется, он погибнет, — сказала Эльга.
— Кто?
— Игорь.
Лузгин только подивился женской логике, от доброты и глупости перешедшей к Аржанникову. Впрочем, доброта и жалость из одного гнезда.
— Парень он неплохой, но имеет, я бы сказал, дамский недостаток: полно гонора и никакой гордости.
— Все хотел разбогатеть…
— Он и разбогатеть хотел не по-мужски.
— А как это… разбогатеть по-мужски?
— Мой приятель, кандидат наук, окончил курсы шоферов, взял тысячу долларов кредита, купил самосвал, поработал, отдал долг, купил тридцать соток земли, купил лес на корню, сам повалил, перевез и сам построил дом.
— Разве это разбогател?
— Конечно, проще украсть осмий.
— Вы думаете…
Но тут официант принес по второй чашке кофе. Лузгин показал ему на пустые подсвечники:
— Гайдна надо играть при свечах.
— Зажигали, но пожарные пресекли.
Глаза Эльги не то чтобы затуманились, но радостный блеск утратили. Разговор с Лузгиным показался ей тяжеловатым. Эльга понимала: у человека только что умерла жена, но ведь она хотела помочь развеять его настроение. Не удалось. Она давно заметила, что с умными людьми труднее, чем с дураками; с бездельниками веселее, чем с деловитыми.