— Я тоже хочу остаться, — заявила она как-то классной руководительнице.
— Тебе не положено.
— Почему?
— Потому что они — немцы, а ты — русская.
— Я останусь, — твердо решила девочка, и та почему-то не посмела ей возразить, только пожала плечами.
Немцы смотрели на нее, как на заблудшую овечку, примкнувшую к стаду благородных антилоп. Учительница немецкого спросила:
— Ты — новенькая?
— Нет, я учусь в этом классе, меня зовут Аида Петрова.
— У тебя мама — немка?
— Нет, я просто хочу послушать.
— Что послушать?
— Вашу родную речь…
Класс взорвался смехом, но учительница подняла руку вверх, и снова установилась тишина.
— В пятом классе у вас будет предмет «Иностранный язык», и ты сможешь выбрать немецкий, — здраво рассудила она.
— Я просто хочу послушать.
Строгие, холодные глаза учительницы встретились с пылающим взглядом девочки, и учительница, славившаяся своей несгибаемостью и бескомпромиссностью, ухмыльнувшись, произнесла:
— Что ж, послушай…
Она «послушала» два урока. Откопала в кладовке старые учебники немецкого, по которым учился Родион. И на третьем уроке подняла руку.
Больше над ней никто не смеялся.
Приехавшему на зимние каникулы Родиону она заявила, что будет с ним общаться исключительно по-немецки, и пусть он только попробует не сдать зачет.
Каждый день девятилетняя Аида усаживала за уроки своего девятнадцатилетнего братца. Они читали вслух книги, которыми с ней делились сверстники из немецкой группы. Обалдевший Родя без конца повторял:
— Во время войны ты была бы разведчицей. Наверно, готовишься в шпионки, а?
Зачет он благополучно сдал и прислал из Алма-Аты ей в подарок «Фауста» на немецком, роскошно изданного в конце прошлого столетия. Книгу купил на папины деньги.
И сейчас, с помощью словаря, он пытался написать Аиде письмо своим мелким, неразборчивым почерком.
«Я жил иллюзиями, а наше время этого не прощает… Я родился в другой стране и в другую эпоху и до сих пор не приспособился к переменам… Я долго учился в институте, а потом долго переучивался, и все это было бесполезно. Как врач, я не многим помог, а последний год работы в наркологической клинике показал всю мою некомпетентность и даже беспомощность. Поэтому моя частная практика, да еще в Москве, — это всего лишь новая иллюзия. Я чувствую себя лишним, ненужным… Иногда мне удавалось скрыться от действительности за чтением книг. Это были самые счастливые, самые полноценные минуты моей жизни. Боже мой, сколько удовольствия мне доставили Гоголь и Достоевский, Диккенс и Пруст, Цао Сюэцинь и Шолом-Алейхем! Но и книги — это тоже иллюзия, но это, наверно, к лучшему. Что я передал бы своим детям? Беспомощность, бесполезность или, может быть, иллюзии?.. Ты всегда презирала слабых людей. Но почему-то много и долго возилась со мной. Однажды я предал тебя и, возможно, способен на новое предательство… Ты правильно сделала, что убила Алену. Таким, как мы, не стоит»…
Родион не дописал фразы.
Внизу: «Извини за плохую немецкую орфографию, я ведь все-таки не вундеркинд. Твой любящий брат».
Еще ниже по-русски: «Мама, если можешь, прости».
Он достал из шкафа цветастый галстук, тоже подаренный сестрой, но так ни разу и не одеванный. Никогда не следил за своим гардеробом. Оболочка — ничто, но кое-что все же пригодилось. Включил старинную люстру. Ее первую покупку в новую квартиру, приобретенную наспех в ближайшем антикварном. Ведь брату нужен был источник света!
Некоторое время стоял в оцепенении, смотрел, как ко-лышатся хрустальные подвески на люстре, отливая всеми цветами радуги, как отбрасывают радужные блики на бархатные обои и книжный шкаф.
На стол, где лежало его последнее письмо, он поставил стул в стиле ампир.
Это случилось в самом конце лета девяносто девятого года. Родиона похоронили рядом с бабушкой. Отец приехал как раз к похоронам. Он поселился в комнате Роди, несмотря на то, что ему предлагали другие комнаты. Он приехал не один, а со своей маленькой дочкой Дуняшей. Девочка впервые оказалась в таком большом городе и впервые видела покойника, поэтому не отходила ни на шаг от отца и всех сторонилась.