— Ей же восемнадцать лет.
— Возраст сексу не помеха.
Стало происходить самое неприятное — я начал злиться. Применив один из своих успокоительно-психологических приемов — достоин ли тот, кто передо мной сидит, моих нервов, — я продолжал допрос по логической канве:
— Так, пришли на лестницу… Дальше.
— Потом в ее квартиру…
— Вы были в квартире Черепановой?
— Не один раз.
— Опишите квартиру.
— Трехкомнатная, в передней вешалка-рога, в гостиной посреди длинный овальный стол, гарнитур, телевизор «Панасоник»… В комнате Ольги ковер голубой на полу, тахта под голубым пледом, на стене портреты этих, музыкантов «Битлз»…
Он еще перечислил, опустив мое настроение до такого предела, когда психологические приемы уже не помогают. Малахеев был в квартире Ольги, описав ее с протокольной точностью.
— Значит, изнасиловал ее в квартире? — спросил я голосом не сильно жизнеутверждающим.
— Следователь, зачем вы шьете мне подлянку? Мы занялись с Олькой нормальным сексом.
— Не сходится, Малахеев: до вчерашнего вечера Ольга Черепанова была девственницей.
— А кто спорит? Только вчера и согласилась.
— Вы же говорили, что бывали в ее квартире неоднократно… Чем же занимались?
— Куннилингусом.
— Чем-чем?
— Куннилингусом.
Его водянистые глаза, выщелоченные алкоголем, высокомерно блеснули. Он сильно отбросил влажные волосы, словно щелкнул себя по лбу, и уставился на меня им, водянисто-выщелочным взглядом. Не решился я, пятидесятилетний следователь, младший советник юстиции, признаться, что не знаю этого самого куннилингуса.
— И все-таки, Малахеев, не сходится: если добровольно, то почему же она избита?
— Гражданин следователь, вы постарше меня, знаете, что есть бабы, которые от секса на стенку лезут. Олька раза три падала с тахты и стукалась о кресло да о маленькую скамеечку для ног.
— Зачем же она заявила в милицию?
— Видать, отец ее накачал. Да вы спросите у дворничихи, у Евгении Федоровны, она скажет.
— Что скажет?
— Как мы пришли обнявшись.
Принято считать, что следователь непременно сомневается. Оно конечно. Но потерпевшей я поверил с первого взгляда: какие сомнения, если есть и неоспоримые доказательства? Похоже, сомнения все-таки проступили на моем лице, потому что Малахеев сказал с некоторым снисхождением:
— Гражданин следователь, у меня здесь бумажник отобрали… Пусть принесут.
— Зачем?
— Доказуха там.
В «доказуху» не поверил, но изъятый бумажник принести сержанту велел. Покопался в нем я сам: ключи, какие-то квитанции, пятьдесят рублей одной купюрой, календарик, фотографии… Одну из них Малахеев вырвал и сунул мне под нос:
— Ну, следователь?
Ольга… В белом платье с венком на голове из одуванчиков… Лицо еще более юное, чем в жизни: видимо, фотография прошлогодняя.
— Малахеев, откуда она у тебя?
— Получил из ее нежных ручек.
— Когда?
— В июне.
— Зачем, дала?
— Следователь, зачем любовники дарят фотки?
Я повертел фотографию: надписи не было. Оля смотрела на меня радостным и чистым взглядом, как и должна смотреть девушка с венком из желтых одуванчиков.
Я отправил задержанного в камеру.
В чем трудность расследования насилий? В том, что мужчина и женщина ведут разговор не на уровне сознания, а пожалуй, на уровне подсознания. Они могут говорить о чем угодно — о моде, о космосе, о колбасе — и договориться о сексе, ибо общаются при помощи мимики, тона, вздохов, блеска глаз… Но эта тонкость может порваться. Он считает, что они договорились, а она? Недопоняла, передумала, испугалась… Но его-то уже не остановить — вот и насилие.
Сразу после изолятора я поехал в прокуратуру и вызвал дворника. От моего первого же вопроса она взбунтовалась:
— Вы бы не дворников тягали в прокуратуру, а тех, кто этому делу учит!
— Какому делу?
— Совокупляться на лестницах да жрать алкоголь.
— А кто учит?
— Правители путем через телевизор и срамные журналы.
Я не стал спорить, потому что был согласен с этой пожилой и малообразованной женщиной: государство отказалось от роли нравственного учителя, отдав это дело на откуп денежным воротилам. Впрочем, я сам представитель государства.
— Евгения Федоровна, что скажете об Ольге Черепановой?
— Натуральный цветок на асфальте.
— То есть?