— Вежливая, чистенькая… Я обомлела.
— От чего?
— Идет с этим Костей из седьмой парадной.
В кинофильмах следователи допрашивают сурово и насупленно. Моя практика убедила, что следователю нужно быть не просто внимательным, а наивно-восторженным: человек любит, когда его слушают.
— А чем плох этот Костя?
— Наглый зашибала, через день пьян в лоскуты.
— Значит, она ему не пара?
— Да он кобель пегий!
— Кобель пегий… это что?
— Ему тридцать, а ей? Таскает в свою квартиру прошмандовок от ресторана «Подагра».
— «Виагра», — поправил я название нового ресторана.
Ценный свидетель, потому что рассерженный — сердитые люди чаще говорят правду. И я задал свой главный вопрос:
— Евгения Федоровна, как они шли?
— Обнявшись.
— Э-э, обнявшись как?
— Повисши друг на друге.
— В руках этого Кости что-нибудь видели?
— Руки-то были под кофтой.
— Ольга сопротивлялась?
— Чего? Обнявшись вошли в лифт, поцеловались и уехали.
— Поцеловались?
— Взасос.
После «засоса» интерес к свидетельнице, да и к делу, у меня потух.
Впрочем, интерес остался, так сказать, к нравственному аспекту дела. Следователя часто обманывают, но чтобы юная девица с чистым взглядом, как говорят блатные, лепила горбатого… Видимо, ее застукал отец, и она прибегла к защитному обману. Я вызвал Ольгу Черепанову для обстоятельного допроса…
Испуга в ее лице уже не было, но в глазах стыла напряженность; мне почему-то пришла на память предзимняя лужа, дрожавшая от встречи с первым ледком. Чего боялась Оля? Огласкй или лжи, которую она выдала?
— Гражданка Черепанова, почему вы сразу не сказали, что знаете гражданина Малахеева?
— Только в лицо.
— Но вы и этого не сказали.
— Я боялась его.
— И поэтому шли обнявшись?
— Он меня с силой прижимал к себе.
— Шли мимо дворника, почему не крикнули?
— Ножик…
Я должен лезть взглядом в ее душу… Но лезла она: ей-богу, из ее глаз струилась какая-то чистота, которой девушка пыталась подтвердить свои слова. Этой чистоте я противился, потому что улики для следователя важнее любой чистоты. Я вытащил ее, главную улику, изъятую у Малахеева:
— Это кто?
— Я…
— Откуда фотография у Малахеева?
— Не знаю.
— А кто же знает?
— Я не дарила…
— Ольга, — перешел я на отеческий тон, — ведь должно же быть какое-то объяснение? Если не ты дарила, то кто? Может быть, приятель, подруга?..
— Снимал меня папа. Эта фотография единственная.
— И она у Кости Малахеева?
— Не пойму…
— Ольга, а было ли насилие? Может быть, все случилось добровольно? Испугались отца и заявили в милицию?
— Нет! — бросила она с возмущением.
Мое недоверие споткнулось; нет, не на ее отрицании, а на ее удивлении — она удивилась фотографии. Если бы подарила сама, то чему так искренне удивляться? Был у меня случай, когда я не верил потерпевшей — ее изнасиловали, а подругу нет. И лишь потом стало ясно, когда подруга у меня в кабинете уронила слезу. Ребята ей сказали: «А ты иди». Не понравилась. И эта девица обиженно плакала, что ее не изнасиловали: даже для этого не годна?
— Ольга, говоришь, что сопротивления не оказывала?
— Да.
— За что же он тебя бил?
— Не знаю…
Ведь за что-то бил?.. Фотографию подарила, шли обнявшись, целовались… Какой суд посчитает это изнасилованием?
На второй день среди прочих дел я думал об Ольге Черепановой прежде всего потому, что надо было решать вопрос с Малахеевым: или брать санкцию на арест или выпускать. Впрочем, не столько думал, сколько гонял мысли от одной улики к другой…
Насильник девушку бил. Зачем? Я вытащил папку, припорошенную пыльным временем. Сюда я заносил то, что имело отношение к преступности и что могло пригодиться. Вот… Друг и наставник Петра II князь Иван Алексеевич Долгоруков насиловал женщин, даже своих гостей, и при этом их бил. Как писал князь Щербатов: «… согласие женщин на любодеяние уже часть его удовольствия отнимало…» Да разве я сам не знаю про разных маньяков и садистов? Ольга от боли заплакала, что насильника возбуждало еще больше.
Я позвонил Леденцову:
— Боря, что такое кингисепп?
— Город в Ленинградской области, — удивился майор.
— То есть что такое куннилингус?
— Сергей Георгиевич, зачем это тебе? — еще пуще удивился оперативник.
— Не тяни.
— Способ секса, — не стал Леденцов вдаваться в детали.
Я рассказал про фотографию. Он гмыкнул, и смысл его гмыка я знал: майор подозрительно относился к такому составу преступления. Мы легонько заспорили: