Мне захотелось расспросить о ее жизни с уведенным чужим мужем, но Матильда сама поторопилась:
— И с Андреем не все в порядке.
— Электробритва же заработала…
— Его тоже тянет черная сила.
— В парк?
— На красный свет.
— К проституткам? — понял я в силу своей грязной работы.
— На красный свет светофора.
А уж этого я вообще не понял. Любит ездить на поездах? Тогда бы его тянул зеленый свет. Мое недоумение она развеяла:
— Под машины его тянет.
— Зачем же?
— Колдовская черная сила жены.
— Тянет что… с силой?
— Дважды я успевала его задержать, а третий раз милиционер остановил.
— Ваш Андрей того… не пьющий? — задал я самый жизненный вопрос.
— В рот не берет.
Не знаю, что бы я сказал Матильде — скорее всего, ничего, — но меня вызвал прокурор, оборвав встречу.
Не одолевает ли эту Матильду какая-нибудь фобия? Кто-то мне рассказал, что одному мужчине всюду чудились львы. Целитель погрузил его в гипнотический сон и выяснил, что в своей прежней жизни мужчина был гладиатором и его растерзал лев. Узнав причину, мужчина вылечился. Не была ли Матильда в прежней жизни принцессой, влюбленной в принца, и не вредила ли им колдунья?
Кстати, все, кто помнит свою прежнюю жизнь, пребывал там в качестве королей, вельмож, купцов, полководцев. И никогда крестьянами, рабами или, скажем, ассенизаторами…
На милицейской машине я возвращался из районной администрации с загадочного преступления: чиновник, кажется начальник транспортного комитета, пришел из столовой и в своем кармане обнаружил пять тысяч долларов. Испугался и заявил: кто сунул, за что?
Водитель протянул мне трубку:
— Вас.
Я послушал голос дежурного:
— Сергей Георгиевич, тут дамочка в истерике…
Сперва были всхлипы, потом вздохи и какие-то мелкие звуки: не слезы ли капали?
— Сергей Георгиевич, — голос Матильды захлебывался, — Андрей попал под машину.
— Где он?
— В больнице на Купчинской…
Я попросил водителя подкинуть меня туда. В своей жизни я подчинялся логике. Не ошибаюсь ли? Ведь сама жизнь не всегда ей подчинялась и даже много чего делала наоборот. Разговоры Матильды я считал не только лишенными логики, но и лишенными здравого смысла. Но ее Андрей, видимо, по-шел-таки на красный свет…
Он лежал в огромной палате среди побитых и давленых. Врач заверил, что его жизни ничего не угрожает: сломана нога да поцарапана голова. Глаза, нос и рот — все остальное затянуто бинтами. Но губы мне улыбнулись: Андрей обо мне хорошо знал, разумеется, от Матильды, и говорил охотно.
Расспросив о здоровье, я начал издалека:
— Несколько слов о вашей бывшей жене…
— Не дай бог!
— В каком смысле?
— На все способная как по морали, так и физиологически.
— Как понимать «физиологически»?
— Она, например, сильно хрустит суставами не только пальцев рук, но и коленями.
Вот здесь бы, на хрусте в коленях, мне бы остановиться и бросить эту ненужную здравому смыслу историю. Но не хотелось уподобляться массе людей, которые, не сумев разобраться в современности, в жизни, в людях, не верят ни во что и никому.
— И все ее способности?
— Что вы! Манипулирует собственным пульсом от шестидесяти до ста семидесяти ударов в минуту.
— Так…
— Некоторые участки ее тела не чувствуют боли.
— Совсем?
— Иголку может загнать.
— Так…
— Главное, умеет внушать и гипнотизировать.
На последних словах он понизил голос и даже огляделся, словно жена могла оказаться в мужской больничной палате. Я спросил:
— Что с вами?
— Нога болит.
— Расскажите, как попали под машину, — заторопился я, переходя к главному.
— Матильда с вами делилась… Жена внушила мне желание идти на красный свет.
— И нельзя с ним справиться?
— Долго удерживался. Но вчера ночью она мне позвонила и задала единственный вопрос: «Почему ты не идешь на красный свет?» И все, мое сопротивление иссякло. На перекрестке рванул под самосвал…
То ли от представленного самосвала, то ли от боли в ноге он замолчал и прикрыл глаза. У меня была сотня вопросов, но как затевать длительную беседу с искалеченным человеком? Я пожелал ему скорейшего выздоровления.
Рассказ этого Андрея поставил меня в тупик. Если Матильду можно было заподозрить в какой-то психической неполноценности, то считать и второго человека больным казалось перебором. За двадцатилетний стаж следственной работы — от повторяемости судеб, характеров и преступлений — я склонился к мысли, что в человеческой жизни ничего сложного нет. Сложнее в технике, в науке, в космосе… Да вот, подвернулась сложная ситуация.