Филипп отошел от края балкона и остановился возле окна-витража прятавшего за своей цветной глянцевой поверхностью витую лестницу из хозяйской спальни. Изображение из цветного стекла представляло какую-то идиллическую сцену и абсолютно чуждую теперь пасторальную жизнь (этот термин солдат узнал недавно, когда от скуки решил почитать одну из книг в рабочем кабинете). Филин положил ладонь к прохладному стеклу, обратив внимание не на труд художника, создавшего резной витраж, а на отражение того, что внизу.
Там, в саду, некогда безупречном, теперь уже жухлый газон покрывал слой опавших бурых листьев. Мертвый фонтан с позеленевшей жижей был завален мелким мусором, принесенным ветром. А за забором — серость и черные провалы окон таких же особняков, как и этот, и одинокие фигуры его прежних обитателей, которым больше не нужна была роскошь их загородных вилл, на которую они потратили всю свою жизнь.
Отражение солдата в стекле — усталое, с легкими порезами на гладко выбритом лице, в теплом махровом халате взятым из чужого гардероба — накладывалось на этот пейзаж упадка. Две реальности, прошлая и нынешняя, сливались в абсурдный коллаж в одном отражении на витраже неизвестного художника. И Филин — профессиональный солдат, участвовавший в уже бессмысленных войнах ради будущего, которого уже не наступит, стал живым призраком в мертвом дворце, наслаждающимся последними крохами с пира, который давно закончился для всех смертельной чумой.
Затушив сигару о мраморные перила, он вернулся в дом и направился на кухню — не ту, маленькую, для прислуги, а огромную, и сейчас сияющую хромом и гранитом, кухню-мечту гурмана. Теперь здесь царил полумрак и хаос его собственного существования. Пустые банки из-под деликатесов, открытые пачки сухарей, разбросанная серебряная утварь. Филипп открыл массивный холодильник — чудо инженерной мысли от ИнтерРоб, все еще работающий, благодаря хитроумной системе энергосбережения. Холодный воздух приятно обдал недавно бритое лицо. Внутри лежало несколько упаковок дорогого сыра, завернутый в бумагу копченый окорок, бутылки минеральной воды с логотипами эксклюзивных источников. Пища богов не примерзшая к стенам морозилки и смиренно ждавшая, когда ее бросят в кипяток.
Солдат отрезал толстый ломоть окорока, положил на кусок хрустящего хлеба из упаковки «Кормильца», найденного в хлебнице (еще не зачерствел!). Простота действия, почти примитивная, на фоне этой кухни, созданной для сложнейших кулинарных перформансов, была горькой иронией. Он ел стоя, у окна, глядя на огромный внутренний двор с грязным бассейном, в котором на днях отказали фильтра. Жир стекал по пальцам. Вкус был насыщенный, соленый, «настоящий». Как солдат, привыкший к тяготам и лишениям, Филипп получал истинное наслаждение от простого насыщения и приятной тяжести в желудке, которое только усиливало эффект от грядущего контраста с неумолимым будущим, где кусок заплесневелого сухаря станет пиршеством.
После еды он снова направился к широкой гранитной лестнице. Шлепая босыми ногами, солдат остановился на площадке перед подъемом на второй этаж. Усовершенствованное зрение позволило ему увидеть собственное, вытянутое и искаженное под разными углами, отражение в хрустальной люстре посередине холла.
Глядя вниз на витиеватый рисунок застывший в мраморе и фреске, Филипп мог только гадать, сколько людей кружилось когда-то внизу на балах и приемах и сколько их отражалось в тех же самых гранях хрустальной люстры.
Он облизал все еще жирные пальцы руки и продолжил подниматься вверх. Сегодня солдат выбрал для себя новую спальню. Эта была больше остальных и выходила балконом на внутренний двор. Огромная кровать, стояла так, чтобы было видно большую часть земли этого особняка. Она была застелена шелковистым бельем и казалась необъятной. Филипп сбросил чужой халат и упал на кровать, уткнувшись лицом в подушки, пахнувшие чужим, дорогим женским парфюмом и осевшей пылью. Мягкость белья обволакивала уставшее тело. Однако Филин нашел в себе силы перевернуться на спину. Солдат лежал, глядя в потолок с лепниной, слушая тиканье дорогих механических часов на полке со всевозможными блестящими безделушками — анахронизм, переживший конец света. Тиканье отсчитывало не время, а остатки его передышки. Каждый тик — шаг к неизбежному концу этой взятой взаймы роскоши. Завтра нужно будет проверять периметр, искать слабые места в ограде, оценивать уровень топлива в генераторах, считать банки в кладовой и продолжать подготовку к дальнейшему походу на юг к Черному морю. Завтра наступит реальность выживания. Но сейчас… Сейчас он мог просто лежать на этой невероятно мягкой постели, в этой тишине, охраняемой стенами и генераторами, и чувствовать лишь тяжелую, почти животную удовлетворенность от сытости, относительной безопасности и неподвижности, которую нарушало лишь тиканье ходиков, неумолимо отмеряющих бег времени.