Ившин – максималист. Для него лучше оглушительный провал, чем «никакой» спектакль. «О, если б ты был холоден или горяч! Но поскольку ты тепел, то изблюю тебя из уст моих, – не раз орал он на репетициях. – Вы читали Библию, дегенераты?»
Ившин не приемлет «теплого».
– Из-за чего ссорились вчера Терский и Алчева? – бросается Ившин к гардеробщице Зинаиде – нервному центру и концентратору сплетен нашего театра.
– Так, Герман Давидович, Терский думает, что у Алчевой роман со Скопцовым.
– А у них и вправду роман?
На Ившина страшно смотреть.
– Герман Давидович, только я вам ничего не говорила… – умоляет Зинаида, и ее знойно-хнойные волосы колышутся от страха, будто змеи медузы Горгоны.
– Говори, убью! – Даже незрячий глаз режиссера мечет молнии.
Ившин достает из кармана шокер и трещит разрядом перед лицом гардеробщицы.
– Там сложно все, – взвизгивает Зинаида, закрывая глаза и отворачиваясь от голубой змейки перед глазами.
– Но не без причины подозревает?
– Не без причины.
Ившин бросает несчастную гардеробщицу, бежит к охраннику Коле, сидящему возле «рамки» при входе.
Коле шестьдесят, Коля большой и вечно усталый, но Ившину с его кавказским темпераментом удается его взбодрить.
– Быстро в такси и Скопцова мне сюда!
– Я не знаю его адреса, – оправдывается Коля.
Герман Давидович трещит перед ним шокером.
– Хорошо, сейчас узнаю.
Коля звонит костюмеру Насте, которая тайно, хотя об этой тайне знает весь театр, вздыхает по Скопцову.
– Десять минут у тебя, иначе пойдешь стройку охранять! – кричит ему вслед Ившин.
Антракт вместо пятнадцати минут длится полчаса. Наконец Скопцова привозят, и спектакль продолжается.
Во втором акте продолжается сцена ссоры Терского с Алчевой. Продолжается так же вяло, как и начиналась.
Возможно, это самая долгая и скучная сцена семейного скандала в истории мирового театра.
Терский и Алчева вяло пикируются. А в это время Ившин вытаскивает за сцену Скопцова. Тот не понимает, в чем дело. Его прическа, только вчера из барбершопа, взлохмачена. Ившин чуть не пинками загоняет его в пространство меж кирпичной стеной и задником.
– Говори… Нет, пой: «Я люблю вас, Ольга».
Алчеву зовут Ольга.
– Я плохо пою, – сдавленным шепотом отнекивается Скопцов.
– Убью, гад! – может быть, даже излишне громко шепчет Ившин. – Пой!
Скопцов слышит голос Алчевой и начинает догадываться, в чем дело.
– Не буду. Я не в голосе, – протестует он.
– Уволю с волчьим билетом, бездарь, – шипит коброй Ившин.
– Увольняйте, – после паузы решительно заявляет Скопцов.
Ившин бьет его шокером.
– Пой, сволота!
Шокер совсем слабый, актер быстро приходит в себя, видит перед переносицей змейку разряда и слышит угрожающий треск.
– Я люблю вас, Ольга, – робко начинает он.
– Громче.
Скопцов подчиняется. Голос его все яснее выделяется на фоне городского шума. Терский узнает певца.
– Я люблю вас, Ольга!..
– Прочувствованно! – шипит над ухом Скопцова Герман Давидович. – Уволю за профнепригодность.
– Гад вы, Герман Давидович, – шепчет в ответ Скопцов и поет: – Я люблю вас, Ольга!
Терского будто током ударило. Он поворачивается к Алчевой, кидает в окно стакан, с грохотом переворачивает стол, на котором тот стоял.
Комедия исчезает, остается чистая трагедия и драма.
Алчева падает в кресло, кричит в ответ, хватается за виски, роняет голову на подлокотник.
Терский опускается рядом на колени, берет супругу за руку, шепчет утешительные слова, вызывает скорую, снова берет за руку…
На следующий день Алчева является на репетицию, и на ее предплечье темнеют синяки – отпечатки пальцев Терского.
– У вас, кажется, завтра «Бесприданница»? – спрашивает Ившин, кивая на темные пятна. – Загримируйте, сделайте милость.
Потом мы пили с ним коньяк, он смотрел в небо, широко открывающееся в огромных окнах его кабинета главного режиссера.
– Жаль, он не убил ее сразу после спектакля, а лучше прямо на сцене, – с сожалением говорил Ившин. – Они даже не подали на развод.
– Жизнь – всего лишь гумус для искусства. Сдохнет все, искусство вечно.
Изгнание богов зимы
Однажды летним полднем я уснул возле улья, стоявшего на задворках бабушкиного огорода. Я любил спать там. Запахи меда и воска, доносящиеся от разогретого июльским солнцем улья, жужжание трудолюбивых насекомых, казавшихся мне похожими на неких мохнатых добрых зверьков, навевали дремоту и добрые сны.