Сон о ледяных пчелах озаботил меня и погрузил в тоску. Я много думал, прислушивался к звукам в груди, прижимал ладонь. Раздобыл стетоскоп и слушал биение своего сердца. Представлял иней у себя внутри, морозные веточки сосудов, ледяную шерсть мускулатуры, похожие на обледенелую мозаику легкие…
Фантазия – часто очень злая муза.
Нет, я не планировал ничего плохого. Но однажды взял бидончик с керосином, коробок спичек и пришел на огород, недалеко от того улья, где увидел сон.
Вечерело. Закатное небо еле заметно ворочалось красным и серо-черным, перемешивая цвета, как художник, желающий получить некий, непонятный нам оттенок.
Трещали кузнечики, они всегда так упоительно «поют» на закате, словно пытаются добрать чего-то, что не успели взять в течение дня. Звенели первые комары, эти вечные антиподы пчел. Цвиркали в кустах вечерние птицы. Было грустно, как всегда бывает по вечерам. От улья слышался еле заметный гуд, семья готовилась ко сну. Наверное, размещаясь на ночлег, пчелы продолжали обмениваться дневными впечатлениями. Может, обсуждали внутриульевые слухи и сплетни. Может, объяснялись в любви, все же любой сон – это маленькая смерть, надо привести в порядок неотложные дела, а что может быть неотложней любви?
Мне пчелы были интересней, чем я им. Я их видел, наблюдал за ними, но сам для них словно не существовал.
Я вылил на себя бидончик керосина. Облил всего, с ног до головы, лил медленно, аккуратной пахучей струйкой на волосы, плечи, грудь, спину… Сухими оставил только кисти рук. Только их.
Потом сел в высокую, по пояс, траву, пахнущую вечером свежестью, пьянящей и едва ли не ощутимой на ощупь. Прохладный травяной строй встал вокруг меня.
Я достал спички и, вымокший до корней волос керосином, принялся по одной зажигать их.
– Хорошо, а как еще я должен поступить с тем ульем, что у меня вместо сердца? Ведь только сжечь, правда? Этот лед растопит только огонь.
Это была все та же «поза», с какой я протягивал пальцы, будто на фреске Микеланджело, к высоковольтным проводам, с какой я часами простаивал на обочинах скоростных шоссе.
Я зажигал сухими руками спички, смотрел, как они горят, и когда огонь начинал жечь пальцы совсем уж невыносимо, бросал их в опасной близости от своих сочащихся керосином кроссовок. Спички светили из травы, напоминая лесной костер в миниатюре, и гасли, а я зажигал следующие и следующие.
И вот когда небо усыпали, словно синюю ткань вышивка, звезды, когда казалось, что не спят только комары, козодои и я, откуда-то прилетела пчела, пролетев в опасной близости от горящей спички, села на мою ладонь и ужалила. Сквозь меня словно прошел заряд, который я мог бы получить на высоковольтной вышке. По спине, шее, ребрам прошлись жесточайшие щипцы, прихватившие и выкрутившие каждое мышечное волокно. Я чудом удержал горящую спичку и поэтому видел, как, шевеля лапками все слабее и слабее и повиснув только на увязшем в моей ладони жале, умирает пчела.
Спичка обожгла мне пальцы, я бросил ее в траву, где лежал десяток искореженных трупов ее товарок. Стряхнул с некоторым содроганием с руки тельце пчелы. Поднялся, чувствуя, как пропитанная керосином одежда, впитавшая, помимо того еще и вечерний холод, липнет к телу. Запах керосина в остроте закатных запахов стал особенно ярок и резок. Он, ожив, убрал запахи черноземного разнотравья.
В кроссовках хлюпало.
– Идиот… Какой же идиот… – клял я себя, идя к пруду.
Коробок я швырнул в ближайшие кусты, и он, проверещав сверчком, сгинул там.
Не раздеваясь, вошел в воду, после прогулки в мокрой одежде похожей на парное молоко. По воде плыл туман. То и дело плескала рыба, и звук этот в ночной тишине был громким, как оклик.
Когда я возвращался домой, меня колотила дрожь – смесь действия утреннего холода и недавней близости пропитанной керосином одежды к корчащимся в пламени спичкам. И где-то тут, сотрясаемый дрожью, я вдруг почувствовал, что в груди у меня обычное человеческое сердце, а не покрытый инеем кокон, из которого вылетают через глаза, уши, рот невидимые пчелы. Нет, там что-то совсем не особенное, совсем обычное, теплое, мягкое, нежное, как щенок, котенок, дыхание ребенка, что-то простое, как цветок пустырника или малек. Не ледяное, нет, не пустое, не бесцветное. И не надо фантазировать о его гибели. Не надо.
Только правду
Он ревновал ее постоянно. И она, надо сказать, постоянно давала для этого поводы. Задерживалась на работе, уходила к подруге посидеть, а потом внезапно присылала сообщение, что останется у нее на ночь, и не отвечала на звонки до самого утра. Придя домой, говорила, что отключила у телефона звук и спрятала его в сумку.