* * *
Уже утро, а я к тебе все еще без стиха…Наполняю легкие воздухом – сорванные меха,но наружу ни звука. Тихо, словно рассвет в раю.И душа еще молодая, держится на клею.
Ни с какой стороны не отходит, чистая как слеза,еще верит в то, что случаются чудеса.И одно из чудес – твой профиль, когда ты спишь.А другое – когда вода звонко каплет с крыш
в январе (я пишу, но читается – в янтаре).Мы застыли двумя стрекозами на зареэтой новой эпохи – безымянной еще пока.И над нами плывут поэтические века.
Пусть снаружи хоть что – потоп ли, война ли, мор.Продолжай из снов своих с душой моей разговор,обнимай ее словом, не бойся, не нанесешь вреда.Потому что именно словом обнимают души и города.
Потому что именно слово – и есть бессмертие наших душ.Что до грязно лающих, завистников и кликуш,то они существуют затем лишь, чтоб был контраст.Неужели не знал ты? Живешь, будто в первый раз…
* * *
Нет никаких сильней или слабей,есть счастье – полна горница скорбей,и расставаний топкие болота,где к вечеру сгущается туман…Блиндаж вы называете «карман»,войну – «необходимая работа».
А я из всей домашней чепухипроизвожу прозрачные стихи.Не будешь сыт, но голод все же стихнет.Вкус первой строчки – розовый зефир…Ты не выходишь целый день в эфир,я спотыкаюсь языком о рифмы.
И злюсь! Какой же я порой бываю злой —не стихоносной золотой пчелой,а черной восьмилапой паучихой,сидящей за диваном в уголке.Застрявшая на первой же строфеподслеповатая бездарная ткачиха.
К полуночи налаживают связь.И вместо липкой паутины вязь —декоративное письмо чистовиковья.Из слов земных, почти всегда пустых,рождается и тут же плачет стих.И мне его подносят к изголовью.
И он уйдет за самый горизонт,туда, где город-крепость гарнизонобороняет и несет потери.Я не увижу, как он встанет в строй…Но мне потом передадут: «Сын твойвоюет наравне и укрепляет в вере».
* * *
из ниоткуда вдруг тоскатак словно память у вискакак пуля или птицанет-нет тебя я не винюно слово сложное люблюне может повториться
не надо множить люб да любя знаю ты совсем неглупя тоже из нездешнихчто память пепел да золастихи на краешке столав одном из них подснежник
в другом цветет желтофиолья ненавижу эту рольвыбрасывать их в омутда выбрось это ж просто стихеще сто штук таких другихсмотри они не тонут
их что-то держит на плавуне то что я тебя люблюне то что сердце плачета что-то из ребячьих сновдругая вечная любовьты помнишь синий мячик
и мишку в парке на скамьевсе кануло в небытиено иногда вдруг рядомкак будто папа снова живкак будто челка на зажими мы вдвоем из сада
идем домой сквозь старый дворникто не целится в упори войны только в прошлома в будущем весна и майи по Челюскинцев трамвайи платьице в горошек
* * *
То не горе луковое – прямиком из детства.И не Оле-Лукойе, прилегший рядом…Только в мире вдруг не осталось места,будто не за что зацепиться взглядом.
Есть у правды свойство – хватать за шкиркуи трясти так долго… Без посторонних.Наши души, словно бы под копирку,так же, как и линии на ладонях.
Могут разве быть подобные закавыки?Никогда не думала, ну с чего бы…Посмотри, как солнце рождает блики, —никогда не верила в эти дроби,
ни в другие сказни про гомогенность,ни в серийный номер в двух экземплярах.Господи, спасибо за откровенность, —быть к тебе чуть ближе, чем представлялось.
Быть к тебе так близко, что все не больно.Ничего не больно теперь, мой светлый.Засыпаю в глотку серебряные глагольныена горе во храме вымоленные монетки.
Оцарапан дом мой штыком до мяса.Позвонки звонят о любви подстрочно,и течет река… Из каких запасов?И поет река что радиоточка.
Быть к тебе так близко, как только можно.Быть внутри тебя, как свидетель травмы.Я привыкла – правду считают ложью.Не привыкну – ложь называют правдой.
А потом и вовсе нас перепишут.Так уже бывало, все повторится.Но спасибо, Отче, за то, что ближе…И за все дописанные страницы.
* * *
когда кончится биография и начнется жизнькогда каждая фотография будет про счастьемы с тобой не уедем туда где море целует мысмы с тобой не уедем чтобы не возвращаться