Прошла неделя после срока, названного девчушкой, которая сама, должно быть, уже удачно родила. Потянулась вторая. И вот однажды, сидя у себя в кабинете перед компьютером, Василий Степанович услыхал потрясенный до самых основ детской души голос внука.
– Дедушка! Дедушка! – надрывался тот, подбегая к окну. – Дедушка!
С испугом за маленького Василий Степанович подхватился, слыша в ушах переполох собственного сердца, а внук, завидя его, призывно замахал руками.
– Выходи! Скорей! – звал он, как на пожар, и только вид смеющейся в саду невестки извещал об отсутствии несчастья.
Перехваченный малышом в помещении бассейна и пойманный за руку, Василий Степанович впритруску спешил за ошалелым ребенком.
– Вот! – распахнутые настежь счастливые глаза потомка указывали под старый куст шиповника, сохраненный при разбивке сада.
Присев до уровня, с которого смотрел малыш, Василий Степанович увидел некое подобие гнезда из расчесанной в кружок травы. В гнезде ровненькой округлой пирамидкой высились аккуратнейшим образом уложенные, чистые-пречистые яйца – все цвета какао с молоком и каждое словно бы в тончайшей прозрачной плёночке. Василию Степановичу, как и внуку, неудержимо захотелось поделиться увиденным – и он, как будто передавая что-то, торжествующе глянул в ликующие очи невестки и в обеспокоенные глаза подбегающей запыхавшейся супруги.
– Мы не там искали! – воскликнул Василий Степанович, словно заступаясь вгорячах перед кем-то за курочек, которые не обманули.
Следовало бы собрать кладку из двух, а то и трех десятков яиц, однако рука не поднималась разрушить такое чудо.
– Кто нашел – ты? – готовый расхвалить, спросил Василий Степанович у внука.
– Мама, – честно признался тот, не умея скрыть сожаление о лаврах, заслуженных не им.
– Пойдемте! – с лукавцей поманила невестка к поленнице под навесом и стопе поддонов, на которых подвозили тротуарную плитку. – Сюрпри-из! – объявила она, прицеливаясь взглядом в нишу, образованную поддонами. Там в уютной тени покоилась точно такая же горка неправдоподобно красивых и чистых произведений природы.
Вчетвером они переглядывались, словно перепасовывая из глаз в глаза упоительное настроение, и Василий Степанович с удивлением подумал, как давно он не испытывал ничего и близко похожего. Было известие о рождении внука, но счастье тогда шло с довеском мучительной тревоги о здоровье мальчишки и родившей девочки, и не было, не ощущалось полным, как теперь, очищенным от всего постороннего, беззаботным и легким, как пушинка, счастьем. Потом шевельнулось, возникнув в душе и мыслях, соображение, что, пожалуй, это или подобное этому и есть самая высокая награда тому, кто строит, сажает, сеет, разводит живое… И вот он – удостоился.
А позже, уже у себя в кабинете, смакуя пережитую только что радость и вслушиваясь в нее, он вдруг подумал: «И вот это вот – и всё?.. И ничего выше, ничего, что потрясло бы сильнее, у меня уже не будет?..»
Судовой журнал «Паруса»
Николай СМИРНОВ. Запись первая. «Корабль как ярых волн среди…»
Приготовление к сочинительству и первые, убыстренно движущиеся образы – еще не есть сочинение. Но уже и не быт, не просто жизнь.
Где же между ними граница? Вот ходил, пил чай – вдруг обрыв; пошло, пошло, пошло совсем иное… «О, Паулина, Паулина!… Еще вчера я был беден… Что значит горсть золота?!»
Снова начал пить чай, курить… О, Паулина, Паулина! – неужели это я написал?.. для чего?..
Одни авторитетно советуют отсекать концы и начала, несомненно, для того, чтобы ни чаинки, ни табачной крошечки к изящной беллетристике не пристало. Другие – наоборот, наращивать – быть с читателем на «ты»: объясняют в обманчивых предисловиях, по каким причинам они пишут, где якобы обнаружили публикуемую рукопись – и еще большим туманом настоящие причины задергивают.
Всё это говорит лишь о неуверенности сочинителей в истинности своего дела. То они считают, что писать можно лишь для воспитания: сердца собратьев исправлять, давать нам смелые уроки, например, для того, чтобы помочь строительству лесокомбината на реке, где в тайге еще затаился монастырь с мракобесами, либо двинуть время вперед на бетонных работах нового завода… А то просто стыдятся признаться в будничных, тщеславных или пустяковых причинах, приваривающих их к столу протирать штаны и локти.
И мы не видим корней их словесных цветов и злаков – одни вершки. Сказка про вершки и корешки, про мужика и медведя вспоминается не случайно: медведь в нашем случае – читатель, любознание его так и остается голодным.