пересекает прыжком Европу,
находит резонным
пыль поднять в какой-нибудь Аризоне,
исчезает в сплетениях Азии
и в африканском многообразии
форм и цветов —
по тропам приёмных отцов.
Это пища ума и сердца
завела однажды в Освенцим,
но и колымским лагерным заусенцам
не притупиться в данной сентенции…
Кузьмич —
сторож зверинца,
как разбуженный сыч —
сторожевая птица —
чернеет в крике «угу-угу»,
и папироска, переваливаясь через губу,
догорает – словно фитиль,
но и без бомбы всё это пора в утиль —
если б не дивные звери в углу…
Решётка,
за нею – львы.
Мы верим потусторонним шорохам,
смотрим на солнце сквозь льды,
и, выхватив главное – свет —
говорим о какой-то любви,
чей нервный когтистый след
тянется уйму лет —
настоянный на крови…
***
Здравствуй, мама!
Жизнь – как телеграмма:
зпт, зпт, тчк.
Посмотришь в окно с утречка —
хрустит бумага в пальцах жухлых,
тянутся чёрные строки, но – ух как! —
хочется между строк
прочесть и иной итог —
увидеть обычное чудо —
не то, что в треугольнике прячут Бермуды,
не то, что срежиссировал фокусник,
и даже не ворованный воздух,
втянутый бронхами особого свойства,
а просто —
блистательный мир,
где среди всех его язв и дыр
есть вечно открытая дверца
для живущего нараспашку сердца…
Здравствуй, мама!
Сколько ни мыла ты раму —
льнут к ней пыль да зола,
и разводы на стёклах, знать,
останутся признаком несовершенства.
Впрочем, солнце по кругу шествует —
работает механизм —
несмотря на лязг, а порою на визг —
даёт нам силы свои центробежные.
Солнце – хлеб, испекли – не режьте его,
при этом не обнеся никого
за общим столом и молоко
подливая в белые кружки.
Вроде теплей. Помню: вчера была стужа —
сегодня вон как
буйна листва, и пичуга щебечет звонко…
Здравствуй, мама!
Да, я всегда был упрямым —
у меня и волос такой —
не пригладишь рукой…
Но повод упрямства – любовь,
любовь к тому, что до треска лбов
старается стать осмысленным,
любовь к цветению против шерсти – с риском
осыпаться в пух и прах,
любовь к пространствам, в которых – ах! —
можно кануть и выплыть
зеркальным карпом, а это уже есть выбор.
Любовь, любовь, любовь…
Мама, хочется обратиться вновь —
услышать твой голос,
почувствовать крови зов,
пока это счастье не раскололось,
переместившись в сон…
***
Добывать бы молибден,
молить бы весь день
и ночь на плите
бетонной – не под оливой, а где
шуршит полиэтилен
и явственна полутень,
мол, не быть бы беде.
Может, долетали б молитвы те —
да только мало детей
от чувственных матерей
в подкожной глухой темноте…
Размалывать бы зерно
в муку – хоть и долог зевок
пекаря, в узелок
завязавшего подспудное зло,
а добро обменявшего на серебро.
Везти бы в город через село,
пусть по-прежнему ставит бес на «зеро»,
вращая спущенное колесо —
но к осени по нам же звенел колосок.
Считать бы птиц,
сбиваясь на тысяче без таблиц
и калькулятора, что быстр
в товарно-денежной публицистике,
впрочем – смысл
учёта такого рода – не только лист
с арифметикой, но и мыслительный твист,
подхваченный из-за кулис.
Считаешь птиц —
измеряешь ими объёмы призм…
Гнуть бы гвозди,
гнуть линию жизни, хватая воздух
ртом, виноградные гроздья
обкрадывавший так просто —
как целуют украдкой – в момент оскароносной
картины, гладя девичьи волосы
на заднем ряду и косо
смотря на соседей, что будто бы птицы просо
клюют попкорн, пока на экране – звёзды…
Идти бы во ржи,
дивясь, что следы свежи,
угадав себя, словно шифр,
по агентурным сведениям, оставаясь большим,
а по памяти детства – маленьким, но живым.
Александр ДИВЕЕВ. Звёздные колокольчики
ЗВЕЗДА АНТАРЕС
Когда, случалось, тело и душа
По жизни неприкаянно скитались —
Из бездны тишины, чуть-чуть дрожа,
Смотрела на меня звезда Антарес.
И ощущалось с юных лет душой,
Звезды холодным светом опалённой,
Что я рождён под странною звездой
Далёкого созвездья Скорпиона.
Давно покинул звёздный я порог…
Случалось, шёл по жизни, спотыкаясь.