В сухой пыли среди двора.
Порывы к жизни тело мучат
И крылья бьют земную твердь…
А голова кричит беззвучно,
Со страхом ожидая смерть.
Всякий, кто рос в деревне, хоть раз, но видел, как тело курицы, уже лишенное головы, скачет по земле в смертной агонии. В моей детской памяти эта сцена запечатлелась очень ярко, – особенно хорошо запомнилась лежащая на земле отрубленная голова с красным гребешком, разинутым в панике клювом и выпученным оранжевым глазом. Я понял тогда: голова не знает, что смерть уже наступила, голова всё еще в ужасе ждет, когда это произойдет. Значит, вот так случится и со мной? Я тоже не пойму, что я уже умер?
Значительно позже, будучи вполне уже взрослым человеком, я подумал, что дитя, идущее на свет по родовым путям матери, тоже ведь ждет гибели – по-другому понять то, что с ним в это время происходит, оно не может. Его куда-то затягивает из привычного уютного мирка, его мнет и тащит что-то могучее и беспощадное, которому невозможно сопротивляться, – и дитя, видимо, ждет в этот момент смерти. Хотя на самом деле рождается к новой жизни…
Я задумался тогда впервые: может быть, смерти вообще нет как таковой? И нужно всего лишь преодолеть в себе страх перед кратким моментом перехода в новое состояние?
ОБРЫВ
Отцу
Мы над обрывом стояли с тобой.
Дальний закат угасал.
«Там наша родина, – зябкой рукой
В море ты мне показал.
Кажется, там… Или дальше чуток,
Вспомнить сейчас тяжело.
Детство мое, как земля из-под ног,
В эти глубины ушло.
Там похоронены предки мои,
Тихо родня улеглась.
Всё затопили… И, как ни крои,
Не к чему сердцем припасть…»
Ты замолчал. Била берег вода.
Молча я в море смотрел.
Где-то вдали замычали стада,
Луг заливной зашумел.
Пред наступленьем ночной темноты
Волны закат обагрил…
Отчих могил родовые кресты,
Где вы? Отец – позабыл.
Родина, где ты? Хотя бы приснись,
Коль не подняться со дна!
…Как неотвязная, горькая мысль,
Бьется о камни волна.
Это стихотворение я написал в конце 70-х годов прошлого века, только еще начиная свой путь в страну Поэзию, – отсюда и обилие глагольных рифм. Положим, тема была для русской литературы не нова: распутинское «Прощание с Матерой» на тот момент широко обсуждалось в печати уже несколько лет. Но для меня эта проблема была кровной, выстраданной – я с детских лет слышал рассказы отца и матери о затопленной молого-шекснинской родине и много размышлял об этом.
В те же годы мои родители переехали на жительство в волжское село Глебово, расположенное у самого входа на главный плёс Рыбинского моря, – и ушедшая на дно земля предков стала для нашего семейства совсем близкой. С высокого глебовского обрыва в хорошую погоду можно было увидеть вдали, на другом берегу реки, краешек бывшего Мологского уезда, оставшийся незатопленным.
И мы смотрели на землю и воду, разговаривали, вспоминали… Так родились эти строки.
ПРОВОДЫ
Мы жадно смотрели на площадь и двор.
Всё было до боли знакомо,
Но жесткий, железом окованный борт
Уже отделял нас от дома.
Мы жались друг к другу, смешные птенцы,
А площадь гудела, как улей.
Табачный туман разгоняли отцы
И матери свертки тянули.
И всё безнадежнее каждый искал
Озябшую голову сына.
И резкий сигнал над толпой прозвучал,
И тронулась тяжко машина.
И следом за нею мгновенно возник,
Пронзая мальчишечьи души,
Единый прощальный родительский крик…
Но был он всё глуше и глуше.
Весной 1980 года наступил день, который должен был резко изменить мою жизнь – день отправки на срочную службу в Вооруженные Силы СССР.
Я ждал его с тревогой. Но совсем не потому, что опасался загреметь в Афган, где в ту пору наша 40-я армия уже провела в Панджшерской долине свою первую войсковую операцию, – о таком варианте моей судьбы, слава Богу, тогда и речи не заходило. Пугала неизвестность, томило отсутствие достоверных знаний о ближайшем будущем. А что будет с женой и маленькой дочкой – не выселят ли их в мое отсутствие из ведомственной общаги, где мы жили «на птичьих правах»?