– Как они там? А вот как… Через год после твоей, бабушка, смерти дед Василий остался в доме совсем один. Дочь Зина, с пригуленным от залетного лихого сплавщика ребенком, перебралась в поселок, выйдя замуж за конюха-инвалида.
Старший сын Василий переехал в соседнюю деревню к больному тестю-вдовцу. Средний, Павел, после того как в драке разбил голову парню-одногодку велосипедной цепью, скрылся в Ленинграде, устроился там на завод в кузнечный цех. Младший, Алексей, какое-то время жил с отцом, помогал ему плотничать, но чаще болтался в поселке у своих друзей-приятелей. Какое-то время сучкорубом поездил в лес, пока не забрили в армию.
Дед, оставшись в одиночестве, подумывал было жениться: вдов после войны в округе немало в одиночестве маялось. Но Зина протестовала, не желая в родном доме видеть чужую женщину. Вот так, бабушка, твой Василий без должного пригляду (и дочь, и сын, конечно, навещали, но один мужик, тем более старик, он и есть один) и прожил в необихоженном доме несколько лет. Пока не заболел шибко. Тогда Зина и забрала его к себе, в прокуренную комнатушку поселкового барака. Как можно было впятером, – двое взрослых, два ребенка и больной старик, ходивший под себя, – существовать на двадцати квадратных метрах, нынче и представить, конечно, сложно. Но ведь не просто ютились, а и детей растили, и праздники справляли, и жизни радовались! Много воды утекло с тех пор… Уже и дети твои успели состариться и отойти в мир иной, по-разному прожив отмеренное…
Веснин вздохнул, еще налил водки, неторопливо выпил. Достал сигарету, однако не закурил, а продолжил рассказывать.
– У Зины жизнь получилась бурной, особенно на склоне лет. Сначала вроде бы всё складывалось, как у всех: работа (в основном, техничкой при разных конторах), домашние заботы, как у всякой бабы в рабочем поселке; два сына росли. Но как только выросли они, встали на собственное крыло, тут ее и закружило. Оставив в добротном доме однорукого Михаила (к тому времени они выбрались из барака, купив просторную избу на краю поселка), уехала к сыновьям в Архангельск, где быстро нашла себе другого хахаля, тоже Михаила, мужика видного, языкастого, но страдающего тем же недугом, что и прежний муж. Крепко закладывал за воротник и новый Михаил – потому, видать, и из первой семьи его выперли как негодного элемента. Однако и в новой семье прожил недолго… Похоронив своего «орла», Зина подалась ближе к родине: разменяла архангельскую коммунальную комнатку на такую же в Костроме. И, устроившись и оглядевшись, вновь взялась за обустройство личной жизни.
Как-то, приехав погостить к подругам в родной поселок, высмотрела там зачуханного, вечно пьяненького, плюгавенького мужичка, тоже из семьи женой выгнанного, по возрасту годящегося ей в сыновья. Привезла его в Кострому, надеясь под каблук задвинуть, но от пагубной привычки отучить, конечно, не смогла. Может, оно и к лучшему вышло. А если бы вдруг получилась у нее эта затея? Проснулся бы однажды трезвый, по годам еще ядреный мужик и, увидев рядом пополневшую женщину, в приличных годах, когда от дамских прелестей остаются лишь одни воспоминания, – сиганул бы из семейного гнезда, куда глаза глядят… А так – жили как-то. Ну, попивал Борис, случая не пропускал, если выпадал таковой, чтобы под завязку набраться. Но под бдительным оком опытной супруги особо не забалуешь…
Умирала Зина тяжело, от цирроза печени (а ведь трезвенница, в отличие от всех своих мужей, да и сыновей, была абсолютная). Просила, чтоб похоронили здесь, в семейной ограде. Но был август, сыновья и братья не решились везти тело за триста километров…
Теперь пора было поведать бабушке Кате о другом Василии, отце Веснина. Но, уже решившись это сделать, Александр Васильевич никак не мог приступить к такому рассказу, терялся. Что и как говорить о близком, дорогом ему человеке, которого он хорошо знал более полувека и который сейчас виделся ему таким разным в разные периоды жизни? Мысли Веснина наслаивались одна на другую, путались. Воспоминания его об отце, – и довольно яркие, свежие, и уже давние, притупившиеся, – перемешивались со всплывающими из глубин памяти рассказами отца о себе.
Вдруг вспомнился ему рассказ отца о том, как тот в детстве заболел скарлатиной – страшной болезнью для деревни тридцатых годов. Жизнь мальчишки висела на волоске. «Хоть бы Бог прибрал Васеньку, избавил от мук», – вырвалось как-то у матери. Сказала она такое, может, оттого, что от своих собственных страданий уже извелась. Или оттого, что вправду не надеялась на выздоровление сына: чем раньше Господь приберет, тем меньше мучений на его долю выпадет… Но, как бы там ни было, взъярился Василий Никитыч, услышав такие слова: «Э-эх ты, ёштвой сломать! Что ты мелешь-то, а? Что мелешь? Как язык у тебя такое повернулся брякнуть?».