Я бредил горизонтом голубым,
Хоть взрослые его не замечали.
Меня с ума сводили поезда,
Гудящие в неведомых просторах,
Я машинистом стать хотел, когда
Я вырасту (синоним слова «скоро»).
Был детский сад напротив. А левей —
Панельный дом в пять этажей. И тополь
Его, как друг, ладонями ветвей,
Как по плечу, по краю крыши хлопал.
Кузнечики электропередач
Гигантскими прыжками убегали
За терриконы, шахты, мимо дач,
Лесопосадок, автомагистралей.
Расплавленный закат стекал в ставки,
Он застывал в них тёмно-синей бездной,
И день от ночи были далеки,
Как звёзды отражений – от небесных.
Я помню иероглифы ветвей
В прогнувшемся от туч апрельском небе,
И молнии за домом, что левей,
И гром, и мысль, что это движут мебель.
То была первая моя гроза.
И я читал на стёклах строки капель,
Как можем мы порой читать глаза,
И небеса тряслись в грозе, как в кашле.
Гораздо позже я открыл букварь,
И вдруг расширились границы мира:
Теперь в них были школа и бульвар,
И только третьей частью их – квартира.
Я вглядывался в звёзды, как в глаза
Далёкого неведомого друга,
И я, и он – мы были голоса
В какой-то вечной, грандиозной фуге.
Я слушал ночь. Безумьем было спать!
Мной овладела жажда слышать звуки
Машин, шагов, часов, пробивших пять
И снова взявших время на поруки.
Рассвет обычно проскользал сквозь щель,
В неплотно пригнанных друг к другу шторах,
Дневную скуку возвратив вещей.
Я засыпал, поймав последний шорох.
А утром, снова – от избытка сил
Переходя на бег, я предавался
Пути. Через бульвар ползли такси,
И плыли в окнах облака, как в вальсе.
Так было в снег. И в яблоневый снег.
А в тополиный снег всё вдруг менялось.
Ненужным становился этот бег
Мир был накрыт жарой, как одеялом.
И раскалённый город – весь был мой!
С средневековостью копра над шахтой,
Что башней, не один видавшей бой,
Мне виделся, меж облаков зажатый.
Я в нём любил и лабиринт домов,
Своей похожестью сбивавших с толку,
И небо, мутное, как старое трюмо,
Когда том осени снимался с полки.
И мой бульвар, который все шаги
Мои хранит, как буквы – лист бумаги,
Как небо, став без тополя нагим,
Ветвей хранит приветственные взмахи.
Век незаметно пролетит, как миг.
Как пролетают детство, юность, зрелость,
Как исчезают люди меж людьми,
И звезды, что к рассвету догорели.
Лишь нам с тобой исчезнуть не дано,
Пока живу – храню тебя, как дека
Рояля, что хранит аккорд давно
Ушедшего в столетья человека.
Лишь нам с тобой исчезнуть не дано.
Как всеопределяющие вехи,
Как амфоры века хранят вино,
Друг друга будем мы хранить вовеки.
ЦВЕТОК
В сердцевине белого цветка,
В сонном мире влаги и нектара
Отдых от полуденного жара
Наконец нашёлся для жука.
У дорог, на улицах, в домах —
Душно, душно от жары и чада,
А в цветке – рассветная прохлада,
Животворная, как жизнь сама.
В сердцевине белого цветка
Так легко уснуть под шёпот листьев,
И, написанные невесомой кистью,
В тихий сон вольются облака.
В мирный сон вольются лепестки,
Куполом над головой сомкнувшись;
Звёзды – жившие когда-то души —
Будут удивительно близки.
Нежно вздрагивающий их свет
Глупому жуку нашепчет счастье
Быть живой, неотделимой частью
Для планеты, лучшей из планет,
И поверившему им жуку
Будет сниться… много будет сниться!..
И рассвет займётся на границе
С небом – первый на его веку.
И цветок с рассветом станет домом
(Яблочный цветок – уютный дом).
И шептаться будут так знакомо
Листья, только – не понять, о чём.
Будет день. Над морем крон зелёных —
Майский снег – от яблонь к облакам…
И цветок качнётся изумлённо
Вслед летящим в небо лепесткам.
БЕГ
Ты вовлечён в наплыв событий,
Ты загнан под одну из крыш
Многоэтажек. С толку сбитый,
Бежишь по жизни и бежишь.
А дни приходят и уходят,
Как будто дверью ошибясь,
В свои извечные угодья
Сквозь снег и мартовскую грязь.
Ты постигаешь бесконечность,