Ты с детства был приучен
Жалеть людей,
Но дети их замучат
Твоих детей.
Пришло другое время…
Уйти? Кому?
Уйдет лихое племя
В Тартара тьму.
Но гневно и печально
Взгляни назад:
Хрипит в узде твой дальний,
Плененный брат.
Сопротивляться – глупо,
Со всех сторон.
Но без тавра на крупе
Издох Хирон.
Кто сзади – белый воин
Иль черный мавр?
Чей череп не раскроен?
Лети, кентавр!
Рано или поздно, но я должен был, как всякий творческий дебютант советских времен, столкнуться с бетонной стеной официоза. Столкновение было шумным – и началось с этого юношеского стихотворения, написанного в 1977 году и тогда же опубликованного в поэтической стенгазете, собственноручно изготовленной мною и мною же прикрепленной кнопками к голой стене факультетского коридора. Обычный студент-третьекурсник, не блиставший успехами ни в учебе, ни в общественной жизни, я мгновенно привлек к себе взоры факультетского бомонда: смотрите-ка, на что способен этот кудрявый паренек, приехавший в областной центр из какой-то глухомани. Он, оказывается, думает что-то своё, да еще и не боится озвучивать свои мысли… Моя фамилия тут же стала известна преподавателям, профоргу, парторгу, декану, проректору: вся административная цепь провинциального вуза слегка заискрила.
Слава Богу, до короткого замыкания дело тогда не дошло. Спасли меня собратья по перу, ярославские литераторы. Поэт-фронтовик Павел Голосов, на суд которого вузовское начальство отдало мою стенгазету, увидел в сочинениях студиозусов лишь обычное юношеское фрондерство, а относительно стихотворения «Кентавр» благодушно заметил, что его автор «даже изощрен». Вузовское начальство облегченно вздохнуло: ну, раз политической крамолы во всём этом нет, пускай творческая молодежь резвится себе на здоровье. Погрозив мне советской хворостиной, партком дал добро на выход в свет второго номера поэтической стенгазеты, а затем и третьего.
Ровно сорок лет прошло с тех пор. Сегодня, перечитывая своего «Кентавра», я вижу, что в этой пробе юношеского пера была поставлена серьезная проблема – проблема взаимоотношений творческих людей с людьми обычными. Всем образным рядом своего сочинения я стремился передать мысль, казавшуюся мне тогда открытием: каждый настоящий поэт всегда чужд окружающим его людям. Они видят, что он – «не такой», понимают, что он «думает что-то свое», и поэтому боятся его, гонят его и, в идеале, хотят уничтожить. Лишь поставив свое человеческое клеймо на круп кентавру, люди облегченно вздыхают и несколько успокаиваются.
В общем-то, я и сейчас так думаю…
***
Где-то город в сиянье огней
И девчонка… И, под руку с ней,
Ухажер, паренек невысокий.
Полон музыки, света, людей,
Брызжет смехом с ночных площадей
Этот город, родной и далекий.
Где-то есть он… А здесь – тишина
И наплывы тревожного сна,
И тоска по далекому дому.
А в окне только сопка видна,
Да заснеженный плац. И луна
Светит прямо в лицо часовому.
«Учебка» позади, я в войсках. Муштры и шагистики больше нет, зато лютует дедовщина. В маленькой заполярной части пять «дедов», два «черпака» и десяток «молодых», дня не обходится без зверского мордобоя – и, чтобы спастись, некоторые мои сослуживцы мочатся под себя. Начальник санчасти, добрая душа, увозит их в госпиталь, который переполнен такими же бедолагами.
Среди ночи меня будят и вместе с другим «молодым» гонят на задний двор, рыть яму под сортир. Мы вдвоем оказываемся на дне трехметрового рва, почти в полной тьме – и тут выясняется, что мой напарник, моложе меня на несколько лет, рыть не желает.
– А кто же будет рыть?
– Ты будешь рыть, за двоих!
Даже во тьме видно, как блестят в ухмылке его молодые зубы.
А потом мы с ним молотим друг друга кулаками на дне черной ямы, катаясь по ледяной земле и рыча от ненависти. И лишь поняв, что я не слабей его, он берется за лом и начинает вместе со мной долбить вечную мерзлоту.
Через пару часов «деды» пригоняют нам смену, мы возвращаемся в казарму. Лежа во тьме и пытаясь заснуть, я смотрю в окно на заснеженный плац и глотаю соленую слюну: губу мне этот салабон все-таки умудрился разбить. Ну, ничего, к утру затянется.