В мир тоски и лютого мороза.
Или он теперь уже другой?
Но уходит мичман от вопроса.
И уходит в док матросов строй,
Прямо пред собой угрюмо глядя.
Ждет их ветер, ждет их мрак сырой…
Что я им скажу, заезжий дядя?
Что прочту, когда их сгонят в зал,
Чем блесну для полного успеха?
…Я навек отсюда уезжал,
И напрасно, видимо, приехал.
Прошло всего лишь лет пять со времен окончания моей армейской службы, и я вновь посетил заполярные края – теперь уже в составе официальной делегации, в роли журналиста, молодого писателя, в костюме и при галстуке. Читал стихи в ярко освещенной, заполненной матросами «ленинской комнате», что-то вещал с трибуны о важности воинской службы… Но на сердце моем лежал темный камень: я с пронзительной ясностью ощущал, что эта яркая сторона жизни лжива насквозь, а правда таится за стенами этой светлой комнаты – на плацу, продутом леденящим заполярным ветром, в холодном доке, в отсеках дизельных подлодок. В том мире, где пребывал и я сам всего лишь несколько лет тому назад.
Мы выступили, поужинали, переночевали – и комфортабельный автобус с нашей делегацией отправился из Полярного обратно в Мурманск. Я смотрел в утреннее окно и вдруг увидел невдалеке заснеженный плац, две черные шеренги, матроса, стоящего перед строем – и мичмана, бьющего матроса по лицу.
Ей-Богу, чуть я тогда не заплакал, в этом автобусе…
РАЙОННЫЙ СЮЖЕТ
Домик, садик и шиповник…
Узнаешь места, читатель?
Тут живет один чиновник –
Старый, добрый мой приятель.
Он не хочет быть героем,
Он в поэты не стремится,
Он измучен геморроем,
Но лечить его стыдится.
Он жену свою не любит,
Но – живет, зарплату носит.
Он вином себя не губит,
Лишь курить никак не бросит.
По ночам, когда девчонки
Бродят песенной оравой,
Тихо плачет он о чем-то,
А о чем – не знаю, право.
То ль о том, что жизнь не вышла,
То ль о том, что денег мало…
Знаю – плачет. Еле слышно,
Чтоб жена не услыхала.
Семья без любви, судьба без героизма, страна без правды, – всё это взаимосвязано. Может быть, я в 80-х годах и не формулировал свои мысли с такой точностью, но именно так чувствовал.
«Жизнь не вышла, – говорил я судьбой своего героя. – Жизнь, устроенная на крови и костях миллионов людей, до срока ушедших в землю, – не вышла! У этой жизни согнутые плечи, она измучена постыдной болезнью, которую не хочет лечить, она даже близкому человеку боится сказать правду! Разве такой должна быть настоящая жизнь?»
Впрочем, провинциальные собратья по перу находили в моем «районном сюжете» лишь образное выражение исконного русского сопереживания всему, что страдает. Одна престарелая ярославская поэтесса, прочитавшая это стихотворение, помнится, публично восторгалась в те годы моим авторским умением вызвать в читательской душе жалость даже по отношению к совершенно никчемному человеку.
О, санкта симплицитас…
***
Подруга, мы спорим напрасно,
Всё круче идет разговор.
Не ведаешь ты, как ужасна
Пучина размолвок и ссор.
Ты ходишь по зыбкому краю,
А я опускался на дно,
И больше туда не желаю –
Там холодно, страшно, темно!
Бесполезно что-то доказывать ей. Надо просто молчать. Современные русские женщины любят, когда их мужчины молчат. Молчат и делают свое дело. Ты давно уже заметил: в их женских мозгах нарисован образ идеального мужчины: сильный, надежный, работящий, немногословный… Зато уж сказал – как отрезал!
И ты от этого образа далековат.
Только вот большинству наших женщин почему-то не приходит в голову, что в мужских мозгах тоже нарисован образ идеальной женщины. И они, наши женщины, до него сплошь и рядом тоже не дотягивают.
И как же быть?
Она всё стрекочет и стрекочет, зудит и зудит, несет свою вечную чушь… Но ты берешь себя в руки, гасишь злость, отбрасываешь гордость – и подходишь к ней. Обнимаешь, гладишь по голове, как ребенка, целуешь в закрытые веки, из-под которых уже бегут слезинки… И она умолкает. А потом вдруг сама обнимает тебя.
Давно бы так. И зачем ты битый час доказывал ей, что черное – это черное, а белое – это не зеленое? Надо было просто подойти и обнять.