Пальто добавит: «В никуда».
Я вырву пуговицу сдуру.
…Небес холодная вода
седую гладит шевелюру.
***
Это не грусть, это просто Природа,
место для выхода, место для входа,
смотрит, куда бы пристроить тебя —
не карапуза и не футболиста
лет двадцати, а годочков на триста
старше мужчину, порядок любя.
С биркой на ручке, а может, на ножке —
я примеряю штанишки, калошки,
прочую мелочь, забыв чемодан
где-то в Ростове, а может, в Майкопе,
чтобы заснуть и проснуться в микробе —
первом микробе на весь океан.
Это – Солярис какой-то, неправда,
и за сегодня последует завтра,
где у Природы хватает для всех
места. «Для выхода или для входа?..» —
сонную мысль продолжает Природа.
Это не грусть – междометие: «Эх…».
***
Надо бы носить пенсне и грустить поверх пруда,
полагая, что за ним где-то молодость лежит,
у которой декольте открывало иногда
душу женскую тебе и подобие орбит,
вдоль которых мысль текла и кружились комары,
не краснея (та и те, те и – гнусненькая – та).
Но вишневый сад уже дорубают топоры.
И в Париже тень твоя тоже сбросилась с моста.
Тоже?.. Видимо, ага, коль не пишет столько лет
в эту чеховскую глушь, написав «оревуар».
Застрелиться?.. Не дает ни ломбард, ни пистолет,
что лежит там. Портсигар?.. Не стреляет портсигар.
А всего-то сорок лет промелькнуло за окном.
Вот и колокол звонит в ухо левое уже.
Почему-то в темноте уксус кажется вином.
Не зуди, комар, в мозгу…
Не зуди, комар, в душе…
***
Уныние гоню стамеской и киянкой.
«Не спаивай!» – прошу под местный огурец.
Смеется надо мной и над моею пьянкой:
«А ты пересчитай коров или овец».
Увы, я – не пастух. Скорее огорода
стареющий солдат (а может, дезертир),
чьи ноги оплела картофелем природа
(картофель – даже он имеет свой мундир).
А мой – пугает птиц (при пугале служака).
Когда-то в нем скакал с Печериным Г.А.
(Вернемся в огород.) Залаяла собака.
Ужели и она – в унынии?.. Ага.
«На колбасы ломоть!» – рука моя сказала.
Стареешь на цепи, хотя и лабрадор?..
И я сточил уже последнее кресало,
то табачок куря, то пестуя топор.
Но ничего – живу. И даже брею шею
хотя бы раз в году. А прошлое – ботва.
Не знаю, есть ли смысл ее считать своею.
В раю и эдельвейс – обычная трава.
Юлия САМОРОДОВА. Планета взрослых
ПЛАНЕТА ВЗРОСЛЫХ
Планета взрослых – это навсегда
для тех, кто спит, покуда города
переливаются: то меркнут, то светлеют,
звенят ключи, поскрипывают двери
и чей-то смех звучит из темноты,
качается весенний мягкий воздух,
подвижные табачные цветы
лениво распускаются. Как просто,
как яростно из тьмы, из ничего,
из недр огнеустойчивого пепла
выскальзывает месяц кочевой…
и прячется. Влюблённые на землю
не смотрят. И не в силах утерпеть,
легко, как свечки, вспыхивают окна
и трогательный дождь желает петь,
а клен – дрожать и романтично мокнуть.
Их не уговорить, не удержать,
они бегут (им есть куда бежать),
качается весенний мягкий воздух.
Как далека еще планета взрослых!
О ЧЕМ КРИЧУ
О чем кричу, когда молчу?
От этих криков откровенных
ночь, уподобившись мячу,
всю ночь колотится об стену.
О чем кричу, когда молчу,
когда снаружи ветер, ветер
и по фонарному плечу
стекает дождь? На белом свете
дороги вспять, других причуд
не отыскать. А только к Богу
тропинка есть. И я кричу,
что исчезаю понемногу.
И утекают не спеша
в какой-то мир потусторонний
чуть близорукая душа
и теплота твоих ладоней.
Маяк, привязанный к лучу,
ворочающийся безвольно —
о том молчу, о том кричу,
о ком подумать даже больно.
Не то что вслух…
И ночь без сна —
блесна в цунами одеяла,
плюс горстка памяти.
Ты знал,
ты, одевающийся в камень,
о чем кричат, когда молчат?
ПОНЕДЕЛЬНИК. УТРО
Понедельник.
Под веко оконное,
словно гибкий настойчивый вьюн,
пробивается свет заколдованный.
Понедельник.
Попробуй да сплюнь.
Пробирается свет неотбеленный,
обращает в исчадия зла
силуэты прабабкиной мебели.