Но это животное. А в случае венца творенья, майора Потапенко, новое нечто подействовало скорее не на физические свойства, а на мозговую деятельность. И стало причудливо влиять на заложенные в мозгу офицера стереотипы, странным образом ослабляя одни и усиливая другие, резко потом всё смешивая, меняя местами и создавая новые пропорции…
В новом состоянии майорова исполнительность и страсть к порядку нисколько не канули в объятья Морфея, как ожидал того Курманаев, но почему-то вдруг ограничились размерами караульного помещения.
Если раньше Потап постоянно ходил проверять посты (предоставляя тем самым хоть какие-то минуты отдыха людям, находящимся внутри караулки), то теперь он, словно паук в паутине, прочно обосновался в помещении.
Он начал перемещаться по нему по-паучьи деловито, странными зигзагами. Появлялся в сушилке, а через секунду уже громыхал у пирамиды с автоматами. Только что голос его был слышен в туалете, где он заставлял посыпать хлоркой пол, а спустя минуту уже строил бодрствующую смену и проверял чистоту сапог. Еще через пару минут его обнаруживали надолго окаменевшим в роденовской позе на топчане, в комнате начальника караула.
Внезапно какая-то вспышка озаряла майоров мозг: он хватался за телефонный аппарат и начинал звонить по постам, проверяя несение службы. При этом посты он обзванивал не подряд, а по какому-то сложнейшему, ему одному ведомому алгоритму: первый пост, за ним тотчас третий, немного подумав, снова первый, второй, четвертый, второй, первый, снова первый, потом (видимо, вспомнив про пятый) звонил туда и орал на часового за то, что тот слишком долго подходит к трубке, вопил, что он, Потапенко, уже устал крутить рычаг…
Закончив обзвон, вызывал выводного. Посмотрев на того, отпускал восвояси, сразу после этого вскакивал и мчался за ним через всю караулку, но оказывался почему-то в сушилке. Орал оттуда, вызывая разводящего и требуя принести ему туда устав. Потом опять проверял чистоту сапог.
Построив весь личный состав (приказав при этом разбудить и отдыхающих),надолго исчезал вдруг на гауптвахте, разглядывая в глазки арестованных. И столь же внезапно начинал пересчитывать огнетушители, сверяясь с описью. Потом, распустив так и не проверенных бойцов, опять мчался к телефону – и звонил в штаб, дабы узнать, на месте ли боевое знамя. В совершенно неурочный час звонил с докладом дежурному по части.
В этой суматохе он не забывал о смене часовых. Сбивчиво инструктировал заступающую смену, ходя с каждой на заряжание оружия и зачем-то заряжая и разряжая свой собственный пистолет.
Он то орал на всех, то добродушно называл «сынками». Очутившись у боксерского мешка, сразу же начинал отрабатывать приемы и блоки, то подскакивая, как павиан, то, подобно кошке, замирая на половине хода. Вдруг он оказывался за столом и, схватив листок бумаги, делал неразборчивые выписки из устава. Поминутно ходил мыть руки, подозрительно оглядывал углы. Запретил личному составу смотреть телевизор, но зато разрешил играть в шахматы, которых в карауле отродясь не было.
Караул тихо охреневал от происходящего. Кое-кто был посвящен разводящим Курманаевым в причины такого поведения начкара, но большинство, особенно из числа молодых, не понимали, в чем дело. Духи суматошно носились по всему помещению, усердно вытирали несуществующую пыль, равняли по нитке мебель, чистили сапоги, подметали крыльцо и были уже вконец замотаны.
Особенно доставалось рядовому Смирнову, который вследствие злой путаницы с листами нарядов залетел через сутки не в свой караул. Он уже четыре раза драил очко. Протер все стекла, перемыл всю посуду, высушил тряпки и теперь мыл пол.
Серега Курманаев колебался. Его терзали воистину гамлетовские сомнения: подсыпать начкару в питье еще одно колесо, или терпеливо дожидаться, когда того отпустит.
Для такой тревоги были все основания. Постоянно ходящие с Потапенко в караул солдаты уже знали, как нужно от него гаситься, как под него подстраиваться, были готовы к его придиркам и, хотя и находились сейчас в тихом шоке от его внезапного преображения, как-то интуитивно все равно выскальзывали из-под раздачи. Кто-то хуже, кто-то лучше, но все приспосабливались.
Недотепа же Смирнов, совсем недавно вообще не представлявший, что собою представляет майор Потапенко, постоянно попадался под руку. Помимо природной кротости, он обладал еще, на свою беду, и редкостной исполнительностью: не мог возразить, не мог схалтурить, не мог зашланговать.