Я прочла все молитвы, которые знала наизусть, и мне стало немного лучше. «Не я первая, не я последняя», – успокаивала себя, переключившись на размышления о своей семье. «Мама, папа, дедушка Андрюша, бабушка Нюра, миленькие…», – шептала я в серый предрассветный сумрак палаты. Делалось легче, но до конца тревога не уходила. Я перебирала в голове судьбы своих родных и вспомнила вдруг мамин рассказ про её отца, моего дедушку Андрея, который три дня раненый лежал в альпийских горах. Товарищи, ушедшие на задание, вернулись за ним, но что он в те три дня чувствовал и как прожил их? Сегодня никто из нас уже не знал и представить не мог.
Наступил первый день нового года. На моём счету числился тайный побег из роддомовского заточения (больше чем на сутки!), весёлый поход в супермаркет, где я с наслаждением, с девятимесячным животом широко вышагивала за тележкой, встреча праздника в кругу родных и любимая комната с небесно-голубыми в серебряную искру обоями.
– Я вас не видела. И ночью проверять не буду. Только чтобы на «скорой» сюда не возвращались, иначе всех под монастырь подведёте, – громким хриплым голосом говорила всем «мамочкам с креветками внутри» пожилая дежурная медсестра, явно уже проводившая старый год.
Вернувшись в свою палату, к ночи я опять погрузилась, было, в тревожные мысли про железную спицу – завтра наступал срок, объявленный врачами. Но через несколько минут вдруг почувствовала – начинаются роды!
«Наконец-то! – прошептала я, бросив благодарный взгляд вверх. – Наконец-то!»
***
…Он аккуратно подтянул себя поближе к дыре – так, чтобы лучше были видны седовато-синие клочья тяжёлых облаков. Сегодня с утра моросил мелкий колючий дождик, но даже скудный унылый свет обложных туч казался ему той поддержкой, без которой внутри зарождалось отчаяние. Он вдыхал холодящий запах прелых листьев и сырой земли, перемешанный с небесной влагой, думал о своей незавидной ситуации и о том, что нужно быть сильным и не сойти с ума в этой земляной яме.
Дыра, служившая одновременно окном и входом в его небольшое убежище, была чуть осыпана по одному краю прелыми листьями, ветками и лохматыми комьями рыжей глины. Эту крохотную землянку рыли наспех, но Андрей, несмотря на высокий рост, отлично в ней помещался – да и о комфорте ли рассуждать на войне?
Оставшись один, он надолго, до самого вечера приклеился взглядом к краю дыры и уже запомнил рисунок его очертаний, похожий на географическую карту какого-то таинственного острова. Когда край дыры начинал плавиться, а потом двоиться в глазах, он чуть смещал фокус и смотрел в небо. Наверху сменяли друг друга дождевые тучи, оставляя размазанные акварельные следы. Постепенно темнело. Его серо-голубые глаза сперва вбирали густую блекло-синюю небесную гуашь, а потом – сизую, набирающую яркость мглу. Иногда он смежал веки и его тянуло впасть в дрёму, но сверху и снизу слишком ощутимо веяло прохладой – он ёжился и, превозмогая боль, глубже вдыхал сырость осеннего леса, как будто ища точку опоры в зыбком пространстве, снова, делая усилие, упирался глазами в жидкое тёмное серебро небесной бездны.
Ноющая боль в левой ноге была гораздо неприятнее, чем сырость и холод. Эта боль то не давала уснуть, то наоборот – погружала в состояние, близкое к нереальному – ко сну наяву. Периодически он отчаивался и впадал в панику или, поднимая глаза к дыре, грезил несбыточными надеждами на то, что вот-вот ребята вернутся за ним на машине и что в этом случае он скоро окажется в тёплом и сухом, пропитанном белым светом советском госпитале с опытными доброжелательными сестричками. Но потом спохватывался: автомобилю сюда не проехать, а чтобы добраться до ближайшего советского госпиталя, нужно пересечь Австрию и Венгрию, и тогда только начнётся СССР – Украина!
Теперь же – его первая ночь в земляной яме была хоть и тихой, но не украинской, а австрийской и таких ожидалось как минимум ещё две, а то и… он даже не хотел думать о худшем.
Вопреки здравому смыслу Андрей то и дело воображал себе всякую всячину: представлял свежий хлеб, только что вынутый из печи, завёрнутый в белый, с ярко-красными ромбами и крестами по краям, рушник; видел парное молоко, галушки со сметаной, горячий жирный борщ, тоже красный и густой; потом откуда-то выплывали карие глаза крепкой селянки в белой блузе с красной же вышивкой.
Он вспоминал, как незадолго до войны в их маленьком зауральском посёлке мать со звучным именем Мила-Людмила пекла хлеб, как она быстрыми чеканными движениями рубила капусту и ловко утрамбовывала крошево в деревянной кадушке, как он, крепкий шестнадцатилетний парень, возвращался с братьями с поля, его мышцы гудели от работы, и тогда казалось, что он был готов съесть целого телёнка.