вчера не хватало беседе, Ирина.
Прости, но сегодня беседую с кошкой
и грустно смотрю на кусок стеарина.
Вчера оплывал он под строфику Данте,
а ныне – под мяу – торчит из латуни.
И я отражаюсь – небритый – в серванте,
такой же, как я отражался в июне.
Сентябрь за окном. В человеке погода,
Ирина, к тоске добавляет капризы.
Кого-то спасла бы и капелька меда,
чтоб вниз не смотреть, огибая карнизы
лунатиком или поэтом, допустим.
Но лунная ночь даже кошке – морока.
Ирина, висит над моим захолустьем
планета, которой (без нас) одиноко.
11.02.2025 г.
Игорь ЕЛИСЕЕВ. Не берите меня на работу поэтом
***
Не берите меня на работу поэтом.
Не невольте меня за деньгу рифмовать.
Нет дипломоff, нет членства с банкетом,
В ЦДЛ вечер памяти вряд ли «поднять».
Ни в родне, ни в сватах, ни в кровати у знати
Не скулил, не стоял, а в назначенный час
По щелчку между рюмками водочки – кстати! —
Сивкой-буркой являлся в двухтысячный раз.
СТОП! Тишина…
___
Выбираю, вдыхаю я рифму до боли.
Руки в стороны – в волны паду!
И не думаю больше о суетной доле,
Ставлю «Парус» – я с ветром уйду!
Судовой журнал «Паруса»
Николай СМИРНОВ. Запись 27. Страна образов
Ночь весенняя, ночь молодая встала у калитки…
Вот именно: майским вечером уже в лёгких, нежных сумерках вдруг во дворе почувствуешь – пришла и встала – живой тайной ночь.
И от того – душа и улыбнется, и загрустит… И яблоня, и плетень, и рябинка, и серый камень у соседских ворот – всё: слышит и видит твою душу…
И пойдёшь по неприметной тропке в сосняк, там уже по-настоящему стемнело, будто ты идёшь без тела, всё неузнаваемо, даже хруст веток под ногами сухих – другой, нездешний. И вот уже всё ближе тоненькое звучание, неторопливое, детское – это ночная вода в ручье – и ты, заслушавшись, поймешь её древние звуки. Или это просто душа твоя поёт вечная… или сама Родина, Россия?
…На старинном погосте волны-плакальщицы вымывают безымянные серые кости на волжский песок. Медные позеленевшие наперсные крестики, а то и серебряная копейка со всадником в короне и латах, разящим змия копием, заблестит у черного ила перетлевших колод. Деньги на перевоз, на тот свет.
Полонянка… Дочь немых азиатских степей… Не её ли останки видны между скользких камней и обломков позеленевших известковых надгробий?.. Эту полонянку будто бы полюбил некий воевода… Полонянка и воевода явились когда-то в сердечной мечтательной сутолоке мне, пятнадцатилетнему отроку, на этой волжской косе. Я написал о них стихотворение. И теперь не могу его вспомнить.
Слова эти – тоже вымывает мне, выбрасывает память. Из минувшего – вымывает забытые слова, обещая какую-то иную жизнь, где-то там – на невозможных берегах, где и воевода со своей полонянкой, и тот отсвет вечный озаряет и здешний берег и делает просветной, улыбчивой даже эту глинистую мель с размытым погостом.
А ночью во сне – видения древнерусские…
Черные, извилистые ивы, застыло вытянулись вверх, как неотвязные, вросшие в мозг мысли… Большие деревянные терема средневекового города. Светлый вечер, воздух мерцает, трепетно подергиваясь хлопьями сумрака. Вечерний этот воздушный простор будто вкачивают тебя глубоко в пространство.
Видно далеко – чисто, ясно; и предметы все увеличиваются: я миную огромные бревенчатые терема со множеством дверей, переходов, ворот – из-за них виден свет сине-серого снега окраины. Передо мной очерк лица женщины в таких же тенях, и глаза, как из серо-синего камня, и в них твердый, плоский свет. Мы во дворе, на просторном сеновале: долгожданное свидание.
Я её обнимаю, прижимая к бревенчатой стене, она слабо сопротивляется и клонится к сумрачному проёму – заглянуть: боится, что нас могут с улицы увидеть. Черные волосы, маленький белозубый рот, страстные, слегка выпяченные губы, сказочно удлиненный овал лица…
Тот же сине-серый мягкий сумрак, только заключённый под каменные своды и согретый восковым теплом свечей и горящего масла в лампадках. Покой и тень на смугло мерцающем лице священника. Ряса его понизу почти сливается со тьмой – мы подымаемся по узкой лестнице, и он мне показывает большую нишу в стене. В ней светло: на каменном пристолье – большой молитвенник, фиолетово-васильковые и алые туманятся на пергаменте заставки: от листа – желтовато-медовый радостный свет. Я начинаю читать молитвы. Рядом маленький толстый блокнотик, каждый лист тоже – с туманно-алой каймой по пергаменту. Сюда буду переписывать молитвы, начинаю перелистывать, но страницы слипаются, и блокнотик, как жевательная резинка, слипается, тянется в липкие нити, приставая к пальцам.